— Хмель, чего тут разглядывать, все на мешке написано.
— А ты, умная голова, больше верь написанному — на тебя же потом свод и обвалится. Ты не почувствуешь, а про меня скажут — никудышный мастер.
Да и на кладбище пойти: невооруженным глазом видать, который склеп Хмеля. Каждый как скала. А Возняковы ногтем ковырнешь — песок сыплется, никогда, сколько надо, цементу не положат. У некоторых склепов уже все углы облуплены. Кой-какие скособочились. А то, глядишь, трещина глубокая поперек плиты, и вода на покойников каплет.
В день поминовения этого не видно, потому что могилы все как есть одинаковые. Кладбище нарядное, цветы, венки, свечи, и людей полно, только и видишь печаль. Но в обычный день, когда до дня поминовения далеко, или после него, когда еще дальше и кладбище точно давно не паханная залежь, каждая трещина колет глаза, каждая щербинка будто рана под съехавшим бинтом, и склеп на склеп не похож, как человек на человека, а все вместе они словно люди, которые, умаявшись в поле, присели отдохнуть и друг дружки стыдиться нету сил. Мужики почесываются, бабы ноги раскорячат, гляди сколько влезет, только неохота глядеть.
Поставил Хмель перед войной склеп дочке учительницы, Басей ее звали, сидела на первой парте. Была она как маргаритка, мальчишки на уроке вместо того, чтоб на доску смотреть, на нее пялились, а их потом в угол. В шестом классе она вдруг уехала и где-то целый год пропадала. А когда вернулась, больше в школу не ходила, все сидела в тени. Лето, солнце, а она в тени, у стены, под деревом, под зонтом. И все бледней и бледней становилась, и глаза все больше и больше, а были они у нее как синие васильки.
У меня с польским не ладилось, а тут как раз сука у нас ощенилась. Я взял одного щенка и отнес ей.
— Сидишь в тени, Бася, пусть хоть у тебя щенок будет.
— Песик, песик, — стала его к себе прижимать, целовать, словно невесть какое подвалило счастье.
А что за счастье — пес и пес, к тому же рябый, бело-черный, и слепой. Отец велел, пока не прозреют, щенят утопить. Самое большее одного оставить — на что нам столько собак. Подрастут, только и давай им жрать. А потом за суками станут гоняться и будут их в деревне колами лупить, еще, не ровен час, калек держать придется. А посадить на цепь — это ж сколько надо покупать цепей. Вон у коровы порвалась цепь, и то некогда к кузнецу снести, чтобы как-нибудь склепал. А ежели вой подымут, столько-то собак враз? Кто выдержит? Всю ночь глаз не сомкнешь, как утром на работу вставать? Еще подумаешь, к чьей-нибудь смерти воют. Не приведи господь, кто из родных. Лучше бы уж на луну выли, да луна на небе не всегда, а смерть всегда тут как тут.
— Песик, песик. А как его звать? — спросила Бася.
— Пока никак. Я тебе без имени принес, сама назови.
— Лучше ты, — говорит. — Хочу, чтобы ты назвал. Так и будет, как ты назовешь.
— Сама называй. Я тебе его дал, он теперь твой.
— Ну назови, — просит.
— Тоже мне, большое дело — собаку назвать. Что на ум придет, так и назови.
— Пускай будет Шимек. Хочешь?
— Его спроси, как он хочет. Мне все равно.
— Шимек, Шимек, — снова стала его к себе прижимать, а в голубых ее глазах засверкали голубые слезы. — Жаль, что я скоро умру.
В общем, в следующий класс я перешел. А она после этого сиденья в тени с полгода еще умирала. Белый ангел на ее склепе поседел весь, и склеп потрескался, точно старая стреха, а нигде ни щербиночки. И с надписи золото уже обсыпалось, а буквы и теперь как из букваря. «Великая пустота пришла в мой дом, дорогая Басенька, когда ты его покинула. Мать» И было-то девчонке всего двенадцать лет, а прочтешь — будто умер весь мир. Я спрашивал у Хмеля, сам он придумал или подсказал кто.
— Кто ж станет подсказывать, — ответил он. — Со склепа на склеп переносится, так оно и идет.
А у Возняков всё на один манер, родился, умер, мир праху его.
Или склеп молодого помещика. Тоже довоенный. Наверное, даже раньше Басиного поставленный. Паныч на автомобиле разбился. Гонял на этом автомобиле по деревням, по полям, пугал людей, живых тварей, а пыли, говорят, было! Проедет, так иной раз с полдня мгла над деревней висит, люди кашляют, точно чахоточные. Окна в хатах закрывать приходилось, кур, гусей с дороги сгонять, а кто в поле ехал, обратно повернуть спешил. Потому что уж очень лошади его боялись. Едва заслышат, где-то вдалеке трубит, сразу на дыбы. Что тут поделаешь — слезали мужики с телег и держали лошадей под уздцы. Ну а если конь норовистый, держи не держи, все равно — поломает дышло, порвет постромки, телегу перевернет и помчит куда глаза глядят. Некоторые пророчили, не миновать моровой. А сам в кожаном шлеме, в огромных, как плошки, очках, ни дать, ни взять Люцифер. Так его и называли. Люцифер едет! Люцифер едет! И всяк живой спешил с дороги убраться. А старики троекратно осеняли себя крестом и сплевывали через плечо, сгинь, пропади, нечистая сила.