— Помоги тебе бог, а мне отпусти мое прегрешенье.
Другое дело, что ксендз был немного пониже меня ростом, зато толще в животе, но как раз на животе-то, на больном месте, я и не мог застегнуться, в общем, вид имел такой, словно с меньшого брата снял одежку. Рукава чуть пониже локтей, сутана до середины голени, и очень уж давило в плечах. Через несколько километров я умахался так, будто тяжкий груз на себе тащил. И еще из-за этих ран на каждом шагу точно штык в бок вонзался. Я даже мыслей собрать не мог, чтобы думать о том, о чем положено думать ксендзу. В ксендзовом облаченье ведь и держаться надо прямо, и лицо иметь просветленное, будто все мои мысли о боге. А тут еще то и дело слава Иисусу да слава Иисусу, а ты приподымай да приподымай шляпу и — во веки веков, во веки веков. Правда, это еще у меня кое-как получалось. Хуже, что некоторые, завидев на своем пути ксендза, спешили остановиться, обрадовавшись, что им, как слепой курице зерно, господь послал случай поговорить с человеком духовного звания. И как ксендз считает, что с нами будет? Слыхал ксендз, что эти сволочи сделали в Марушеве, вдоль всей дороги на Кавенчин повешенные висели. И где только бог? Как он может на все это спокойно смотреть? И выдумывай, ври про бога, чего сам не знаешь, что неисповедим божий промысел, что нам остается лишь молиться за тех, в Марушеве. А еще кто-нибудь спросит: вы, наверное, не из нашего прихода, или, может, новый викарий у нас?
Ехал мужик на телеге, я даже голову в другую сторону отвернул, а он останавливается, тпр-р-ру, должен ксендза подвезти, ему глядеть больно, что ксендз идет пешком. Волей-неволей пришлось к нему сесть. А потом, на телеге, издалёка ли путь держу? Вроде я вас, отец, где-то видел, малость вы смахиваете на одного такого, говорят, он в Марушеве погиб. И не стыдно приходу, неужель поприличней одежки своему ксендзу не могут справить?
Измучился я от этого хуже, чем от ран. Дошел до Мерник и там у знакомого сменил сутану на обычную одежду. Да и что бы мать сказала, увидев меня в обличье ксендза? Выспался и пошел дальше. Хотел этот знакомый дать мне велосипед. Попробовал я, но ехать оказалось трудней, чем идти. Несколько раз повезло, подсаживался на попутные телеги. Ксендзом я уже не был, так что не боялся отвечать, куда да зачем иду. То лошадь собрался покупать, но обязательно пегая мне нужна, то пасеку завести надумал и хорошую матку ищу.
Поздно уже было, когда я вошел на наше подворье. Пес меня сразу узнал, заскулил, об ноги давай тереться, я взял его за морду, тихо, Бурек, нет меня здесь, ты хоть и пес, но должен понять, и вообще нигде меня нет. И он, как человек, понял, завилял хвостом и поплелся в конуру.
Подморозило чуток, и потому, наверное, меня бросило в дрожь, а раньше, на ходу, жарко было, иногда даже пот прошибал. Я присел за углом овина и решил там подождать, покуда мать, когда свечереет, выйдет доить коров. Поглядел на небо — ничего не переменилось, звезды на тех же местах, что всегда в эту пору. Большая Медведица у Блаха над тополем, Малая немного подальше. И может, оттого, что я в небо смотрел, у меня вдруг закружилось в голове. Сейчас, подумал, сомлею, но ничего, помалу пришел в себя.
В хату я нарочно не заходил, чтобы снова, как в прошлый раз, не поругаться с отцом — не для того я, раненый, тащился в такую даль. Мать мне только хотелось увидеть и сказать ей, что я живой, а то, может, она уже молится за мою душу после того, что в Марушеве стряслось. Да и тогда я в неудачное время явился, жатва была, а когда жатва, известно, всяк к чужим словам глух. Родители ко сну готовились, мать в рубашке стояла на коленях перед разобранной постелью и читала «Отче наш». Отец парил ноги в лохани. Но хоть бы сказал:
— Слава богу, живой.
Или:
— Захирел чего-то.
Или:
— Ну как тебе там?
Мать, разогревая мне на сковороде вареники, сразу начала выплескивать из себя накопившуюся боль:
— Мозги уже сохнут, нет его и нет, боже милостивый. А тут еще вчерась сорока села на ясень и трещала, трещала, у меня сердце оборвалось, должно, с Шимеком что. Говорю отцу, Юзек, сгони чертовку эту, верно, с Шимеком случилась беда. Сама схватила камень и ее прогнала. Сколько за тебя молилась, просила Иисуса, Марию, чтоб не оставили тебя заступничеством своим. А уж снился ты мне каждую ночь. Как-то увидела, во двор притащил крест. Я говорю, откуда он у тебя, а ты — что у дороги лежал, когда ты возвращался с поля домой. И спрашиваешь, куда его, мама, свалить? А свали, говорю, у Секулиного сарая. Жаль, мама, говоришь ты, такой-то крест, небось из смолистого дерева. Кабы тебя убили, я б не пережила.