Потом у Кацперского в хате печь треснула от этих машин. Другое дело, что теперь у него дорога под самой стеной проходит. Они едят, а у них, когда проезжает машина, ложки в руках дрожат. Густое варево еще можно с грехом пополам донести до рта, но жидкое наполовину расплескается. Кацперский говорит, что уж и стоя пробовал есть, и прямо из тарелки хлебал, и в сад выходил с тарелкой. Только и наестся, когда жена ему в поле принесет обед.
Потом задавили собаку Баранского. Потом телку Валишины. А однажды в воскресенье мою курицу. Погнал я утром лошадь на реку поить. На небе ни облачка, река сверкает, тепло, свежо, пташки поют, кто б мог подумать, что случится беда. Коров покормил, свиней. Лошади сена подкинул, собаке вынес миску, кошке молока в блюдце налил. Решил побриться. Половину щетины сбрил, влетает Михалина:
— Господи! Шимек! Куру твою переехали!
Я выскочил на дорогу, одна щека намыленная, в руке бритва, рубаха поверх штанов. Вижу, на дороге кучка людей стоит, а посередке моя задавленная курица. Трепыхалась еще. Беру я ее, подымаю за ноги. Твоя? — спрашивают меня. Как же, моя. Что я, курицу свою не признаю? И чего стоит для такого автомобиля жизнь?
— Который это? — спрашиваю, не потому, что мне хотелось узнать, а только как же про свою курицу — и ничего не сказать?
— Уехал давно, — говорит кто-то.
— Зеленый такой, — добавляет другой.
— Не зеленый, а синий.
— Что у меня глаз нету? Зеленый! — начинается спор.
Что было делать? Отнес курицу в хату, пришлось съесть.
Нету теперь в нашей деревне покоя. Без конца машины, машины, машины. Будто для одних машин проложили дорогу, а про людей забыли. Или одни уже машины на свете живут? Может, настанет время, что не будет людей, а только автомобили? Ну и пусть тогда, окаянные, убивают друг дружку. Пускай войны ведут, пострашнее людских. Друг друга ненавидят пускай, проклинают, жрут. Авось явится какой-нибудь автомобильный бог, который разгневается и затопит все. А кого оставит, тому придется снова на своих ногах ходить. Явился же бог-человек людям.
Сейчас кто на своих ногах ходит, автомобилям этим только помеха — и на дороге, и вообще на белом свете. Даже если по самому краю идешь, кажется: что ни машина, то через тебя. Шагаешь, а у самого душа в пятках. Не потому, что боишься смерти. Только что это за смерть — от машины? И добрым словом никто не помянет. А, это тот, перееханный. Да это разве то же самое, что помер? Есть хоть загробная жизнь после такой смерти? А они еще гудят, пальцем по лбу стучат, руками размахивают за стеклом, а иной и стекло не поленится опустить и обложит тебя последними словами. Будто ты худший из худших, оттого что пешком идешь. Ничего уже ноги человеческие не значат. А в прежние времена целые армии пешком на войну шли. И побеждали. И говорили тогда, что лучше пехоты ничего нет. Или, к примеру, после дождя вода на дороге стоит, так тебя каждый второй еще и нарочно окатит. И потом смеется за стеклом, гад. С бабой едет, так и баба смеется. С мальцами — так и мальцам потеха.
Эх, попадись такой сукин сын в мои руки — я б автомобиль этот как сноп схватил и зашвырнул с дороги в поле. Но разве хоть один остановится? Они только на бегу сильные. А куда торопятся? Небо надо всеми одинаковое, а от своей судьбы и на машине не удерешь.
Не знаешь уж, как и ходить. Вроде бы по левой стороне, говорят. Но в случае чего только и будет проку, что не спиной встретишь смерть, а лицом. Они-то тебя могут увидеть, а могут и не увидеть, кому какая придет охота. Автомобильные фары не глаза. И маши, как дурак, фонариком перед каждой машиной, упрашивай, чтоб не убивала. Вот до чего низко ты пал, человек.
И подумать только, в молодые годы по той же самой дороге с гулянки домой возвращаться случалось целую ночь. Петухи раз, другой, третий пропоют. Голодные коровы начинают мычать в хлевах. У колодцев ведра позвякивают. А ты все возвращаешься. Иной раз до бела света. До утра. Да и куда было спешить? В голове еще все отплясывает, музыка гремит, вот ты и притопнешь по дороге, как по дощатому полу пожарного сарая, и запоешь, что в башку взбредет. «Камень на камень, на камень камень!» И дорога словечка не скажет, не посетует, что ты ее разбудил. И подгонять тебя не посмеет. Шаг в шаг идет под твоими подошвами, с тобою вместе, как верный пес. Ты остановишься, и она остановится. В ту, в другую и в неведомо какую сторону свернешь и даже обратно на гулянку воротишься — и она с тобой. От края до края была твоя. Как девчонка под тобой на сене или под периной.