— Стоите?
— Стоим.
— Тпр-р-ру! — Остановил лошадь, чуть не воткнувшись дышлом в мои снопы. — Ох, постоим, сдается мне. И куда, дьяволы, мчатся? Неймется им. Да, похоже, воскресеньями теперь не попользуешься. Надо бы какой другой день придумать под праздник.
— Тогда и бог другой должен прийти, — возмутились Кусь.
— Ну и пусть приходит, коли так надо!
Потом подъехал Генек Мащик со своей Тереней. И то же самое:
— Стоите?
— Стоим.
Нравилась мне его Тереня. Эх, родиться бы годков на двадцать позже. Прямо жаль ее было — такую красоту на жатве губить! Увидев, что мы стоим, Тереня соскользнула со снопов.
— Я пойду, Генек, ребенка пора кормить. Вам тут стоять и стоять. — И пошла напрямик через поле.
А машины одна за одной. Сплошная цепь, и нет ей конца. Подъехали Сыта, Баранский, Франек Ендрыс и каждый:
— Стоите?
— Стоим.
Точно «бог помочь», а мы им: «благодарствуйте».
В конце концов получилась очередь, возов, наверно, с десяток, и Кусь, точно сторожевое охранение, впереди.
— Вы глядите, Бартоломей, глядите! Чуть чего, сразу коня по заду — и н-но!
— Дак я ж гляжу, — осерчали старый Кусь. — Не видишь, что ль? Едут. Виноват я, что им в хатах не сидится? — И через минуту, добродушно: — Эй, Шимек! Не знаешь, брат, чего машины эти так раскрашены? И зеленые, и красные, и бог весть какие? Тоже разной масти, как лошади. Но лошади такие родятся. Хотя раз, брат, воры украли в поместье четырех коней и перекрасили двух в вороных, а двух в гнедых. Поехали на базар и, верно, продали бы, покупатели уже нашлись. Но тут дождь полил. Глядят люди, что за диво, лошади масть меняют. Из вороных делаются буланые, а из гнедых — сивки. А ежели б как сегодня, вёдро, то и продали бы. А завтра как знать. Сдается, будет дождь. Хотя в такой машине дождь не дождь, а им мягко, удобно. Катят себе по свету. Не то что человек — если и побывал где, так только на войне. Ну, еще на ярмарку съездил. Но, опять же, не раньше, чем огурцы поспеют. Бывало, нарвешь огурцов, баба принарядится, и н-но! — в Карасин, там лучше платили. А продашь, прямиком в корчму. Ой, Валерка моя важная была барыня. Нет чтоб сивухи выпить. Подавай ей ром. Еврей ее знал и даже не спрашивал. А выпьет, начинает петь. Красивый у ней был голос. Иной раз все, что наторгуем, спускали. А капусту, брат, она готовила — с ложкой съешь. Накрошит редьки, чесноку, луку, насыплет тмину и туда же сальца бросит или шкурок от шпига. Как все это на плите сварится, потом, зимой, на мороз. На целую ночь. А на другой день разведет в печи огонь — и в печь. Неделю ели. А когда помирала Валерка, сказала мне: у тебя, Бартек, все постиранное и поглаженное. Даже горницу я тебе побелила. Хотела еще капусты сготовить, да не привел господь. Сам сваришь.
— Поменьше б говорили, Бартоломей. Посматривайте, — сказал я, но так, чтобы не обидеть старика.
Они замолчали и как-то чудно скрючились, сзади не видать было, то ли на машины загляделись, то ли молятся.
— Эй, Бартоломей?! Спите?!
— Где там сплю. — И повернулись сердито в мою сторону: — Думаешь, я в карауле не стоял? Хо-хо! Ты еще, брат, не родился, когда я в солдатах служил.
Но уже через минуту, показывая кнутом на дорогу, чуть ли не с радостью закричали:
— Глянь, Шимек, глянь, как тот зеленый за красным гонится. А этот не дается. Молодец, черт. Хоть и поменьше.
Вдруг Франек Ендрыс крикнул сзади:
— Эй, там! Не зевайте! За той черной просвет! Как проедет, вы, дедусь, сразу трогайте! А ты, Шимек, за ними!
Уже виден был на повороте разрыв между машинами. Потому что следующая за черной только начинала поворачивать, а эта черная уже на нас наезжала. Я рванул вожжи, поднял кнут, только стегнуть — и н-но! за Кусем, телега к телеге, а старику крикнул:
— Глядите, Бартоломей! Эй! Давай! Езжайте! Н-но!
А они нет чтобы сразу вожжи натянуть, вздумали усесться поудобнее, вожжи из правой руки в левую переложить, и даже не дернули толком, так, чуть взмахнули, будто бы от хаты отъезжали, кобыла спервоначалу и не поняла, чего от нее хотят. Потом только, когда услыхала «н-но!» Да и «н-но!» это — так плугом взрезают первый пласт: «но-о-о-о!» Всего-то и успела лошадка напрячься, воз дрогнул — и стоп, потому что было уже поздно. Дальняя машина уже к возам подъезжала, а за ней, как змея, машины и машины, конца-краю не видать.
— Чтоб вас! — обозлился я на Куся. Вдобавок я быстрей их с места стронулся и воткнулся дышлом в ихние снопы, лошади моей морду своротило набок. — Не в войске вы служили, а черт-те где! Так бы канителились, дня б не провоевали! Давно бы землю грызли. И надо же, чтоб вас вражья сила не в конец, а в самое начало занесла! Поставила б кобыла ваша передние ноги на асфальт, и хорош! Кнутом бы вам ее, а не вожжами! Наподдать как следует, не жалеть! — И со злости что было сил рванул вожжи, едва лошади нашильником голову не оторвал, и еще хлестнул пару раз, не тал-то легко с полным возом снопов отъезжать назад.