Да и по старухе тоже не видно было, чтоб плакала. Зато на кладбище, когда над могилой один из полковников сказал, что Ясь погиб как герой, повалилась другому, который ее поддерживал, на руки — пришлось откачивать. А заплакала она только на второй день после похорон, когда все разъехались. И до сих пор, вон уже сколько лет, плачет и плачет.
Потом приехали какие-то, понавезли жести, резали, гнули, сваривали, пока не получился пропеллер. Не всем понравилось, как же так, отец с матерью христиане, да и Ясь крещеный, а на могиле вместо Иисуса Христа пропеллер. А по мне пропеллер этот печальней, чем иной Иисус Христос. Да еще сделан так хитро, что, когда ветер дует, слышится, будто по небу самолет летит. Уж не тот ли самый, на котором Ясь разбился? А подольше посмотреть, кажется, что пропеллер крутится. Но так быстро, что его даже и не видать. Видишь только сверкающую полоску над могилой. А кому захочется, пропеллер этот и за распятие может сойти.
Интересно, сколько такой пропеллер стоит? Хотя бы только работа. Обычному жестянщику не по зубам. Одно дело крышу покрыть, а совсем другое — такой пропеллер. Те, что на могиле Яся пропеллер ставили, все время в какие-то бумаги заглядывали, мерили вдоль, поперек и издалека, точно землемеры, когда укрупняли наделы. По государственным ценам-то, наверно, не дорого. Но тогда и умереть надо государственным человеком.
Когда я работал в гминном[2] правлении, если кто из служащих умирал, гмина задаром хоть венок давала, из пихтовых веток, несколько цветочков вплетенных и надпись на ленте, что от гмины и товарищей по работе. И над гробом обязательно кто-нибудь скажет про покойника пару слов, что любили его, умел ладить с людьми, прощай, да будет тебе земля пухом. Но когда человек один, он все должен сам и за свои деньги. Даже если кто взаймы даст, потом всю кровь из тебя выпьет, чтобы часом не помер, не отдавши долг.
Может, даже мне бы этот склеп не так дорого встал. Только захотел я, чтобы в нем еще и сенцы были. А такие сенцы — почти треть склепа, и расходов, стало быть, на треть больше. Зато, когда сенцы, войти можно свободно и есть где повернуться. Гроб вставляешь как положено, а не как бочку с капустой. Покойника не дергаешь, не переворачиваешь, не трясешь. Вот и людей от печали не отвлекаешь. По одному уже погребению видать, что в вечность.
И перегородки я внутри поставил, чтоб все по отдельности лежали и не в каких-нибудь клетушках, потому что не терплю тесноты, даже в могиле. Не так, как в иных склепах, где один на другом, точно бураки в яме, и только на полозьях держатся. Потом сгниют и валятся друг на дружку. У меня покойника вносят, будто хлеб сажают в печь, замуруют — и уж на тот свет к нему никто не заглянет. А то — хо, хо! — есть и такие, что заглянули бы, дай им волю. Отделений восемь, четыре наверху, четыре внизу. Столько я насчитал ближайшей родни. Мать, отец, Антек, Сташек, жены ихние, Михал, ну и я.
Дедов-бабок ни с материнской, ни с отцовой стороны я не считал. Тоже, конечно, близкие родственники, но уж сколько лет как похоронены. И по-простому, в земле, значит, земля их давно переварила. Вдобавок война перемешала все могилы на нашем кладбище, не отыщешь, где какая была. Небось сейчас на ихних местах уже другие лежат.
Да и с материнской стороны я ни деда, Лукаша, ни бабки, Розалии, не знал. Дед еще в прошлом веке убил управляющего, и пришлось ему бежать в Америку. Так и остался в той земле. Управляющий, кобель, вроде к бабке приставал, а дед мой и самому бы помещику не спустил. Хлопнул раз управляющий бабку по заднице в поле во время жатвы, а дед схватил его за лацканы да прижал к снопам, у того аж глаза на лоб вылезли. За это управляющий на уборке ячменя срезал деду два дня. Дед считать не умел, но каждый день помнил, как на себя затраченный, вот и взбеленился, вырвал из рук управляющего палку, на которой тот отмечал дни, переломил об колено и забросил в жито. Вот тебе, сукин сын! Думал дед, страшно отомстил. А управляющий ну хохотать, по всему полю эхо разнеслось. А когда отсмеялся, деду: чтоб я тебя не видел! Но дед на руку был скор, хвать его по шее косой, и покатилась голова управляющего под копыта лошадям. Лошади всполошились, перевернули телегу со снопами, одна ногу сломала, пришлось добить. Приехали казаки, обшарили хату, перетряхнули деревню, но дед был уже на пути в Америку.
Долго не подавал оттуда вестей, никто даже не знал, что он там. Только через несколько лет, когда его уже живым перестали считать, прислал бабке Розалии немного долларов и письмо. Писал, что в деревню не вернется, а о сделанном не жалеет, потому как одной сволочью на свете стало меньше, а свет из-за этого — чуток получше. Хотя и нелегко ему. Они там круглый день по безлюдным местам, по жаре, в пыли гонят скотину на бойню в город. Дорога далекая. От нас на войну ближе было добираться. Пригонят одно стадо, надо другое гнать. И так без роздыху. Иной раз, если случится засуха, собственную мочу пьют, потому что реки высохшие, и коровы мрут как мухи. Даже когда туча набежит, дождь прежде, чем на землю упасть, в воздухе высохнет. Но он бы и вдругорядь управляющему снес башку, если б этот пес бабку тронуть посмел. Как-то он буфет в тамошней корчме перевернул, потому что вдруг привиделась ему бабка с управляющим в обнимку. Преклони колени перед Иисусом Христом, Розалька, страстями господними поклянись. Может, ты хахаля завела? Да хранит тебя милосердие божье, и Фелек, шурин, пусть глядит в оба. А ты, Фелек, шурин, смотри за ней, ежели чего — встретимся на том свете и посчитаемся. И еще писал дед, что в другой раз напишет, когда бабке к нему приехать. Но не так это будет скоро, ему письмо обошлось в пять долларов, а пять долларов, знаешь, Розалька, какие деньги? Портной Блюме письмо написал — дед к нему зашел штаны залатать, когда гнали скот, а он оказался христианин, хоть и еврей.