— На кладбище! На кладбище! Туда! — и показал палкой на купу деревьев, будто специально выросших на этой пустой равнине, чтобы дать нам приют.
Кинулись мы в ту сторону и с лету в первый попавшийся склеп, привалили вход плитой и сидим. Там, видать, недавно кого-то захоронили, на плите еще венок из пихтовых веток лежал и куча цветов, уже подзасохших. А надо всем этим самый, пожалуй, красивый, какого я только видел, Иисус Христос одной рукой держался за сердце, а другую протянул вперед, словно проверял, не идет ли на свете дождь. Зато внутри темнота, вонища, но, как говорится, не до жиру. Говорить, кстати, тоже было трудно, во рту горько становилось от слов. Да и о чем говорить в склепе? Выругаешься разок-другой — и, что хотел сказать, сказал. Мы даже попробовали, чтобы время убить, завести разговор, но только проклятия лезли на язык, точно мы позабыли все приличные слова. Правда, бывает иногда, что приличных слов надо бы невесть сколько сказать, и то они не сравнятся с одним крепким словцом, пустыми покажутся, слепыми и колченогими. И глупыми для этой минуты, хотя и не стыдными. Нормальные слова тогда хороши, когда жизнь нормальная. А нас тут вши, проклятущие, заели, хоть на стенку лезь. Так разгулялись — местечка не осталось, где б не свербило. Райскую жизнь себе за наш счет устроили в этом склепе. Да чего удивляться. Мы сидим, скрючившись в три погибели, вот они и гуляют по нашей шкуре, как по райскому саду. Но даже если б и не было у нас вшей, все равно бы небось свербило. Когда не говоришь, не думаешь, не шевелишься, должно хотя бы где-нибудь свербить.
Я еще более-менее держался, почешусь, и на время полегчает. А он городской, верно, знать не знал, что такое вши. Как начал корябаться, только шу-шу, шу-шу слыхать, будто кто-то поблизости остругивает гроб.
— Прекрати, — прошу, потому что чувствую: на мне его шкура саднит. Где там — шу-шу, шу-шу.
— Перестань, черт тебя побери, слышь?
В тот же еще день, ближе к вечеру, пришел старичок, который нам велел на кладбище бежать. Как он нас отыскал, как узнал, в котором мы склепе сидим, ума не приложу. Сперва мы услышали, по своду легонько стук-стук. У нас сердца в пятки, я того малого за руки схватил, чтоб не вздумал чесаться. И тут вдруг как грохнет два раза кряду, бум, бум, точно не в склепе мы, а в барабане.
— Эй, отзовитеся! Знаю, что вы тут! Это я.
Я чуть-чуть отодвинул плиту, глянул, а это тот самый дед. Стоит на коленях, руки сложил, будто молится.
— Пришлось из-за вас перед могилой мазуриков этих, Северских, на колени стать, а у них весь род разбойный, вор на воре. Телку у меня тот, что здесь с вами лежит, увел. Туды его растуды. Нате-ка. Сивухи вам принес и хлеба с салом. Подкрепитесь.
— Благодарствуйте, — говорю. — А что в деревне?
— Ой, беда. Вешать будут. Согнали всех мужиков к пожарному сараю и отсчитали десятерых, что не сдали скот. Плотникам приказано виселицу ставить. Уедут, я вам знак подам.
Самогон был крепкий, не разбавленный. Для начала отхлебнули по глоточку. Шмель не хотел, непьющий, мол, но я его заставил. Потом еще по глотку. Чтоб согреться и вшей поменьше чувствовать. Кровь нужно допьяна Напоить, чтоб ни капельки трезвой не осталось. А от двух глотков, если б удалось измерить, самое большее палец может захмелеть. Стало быть, еще по глотку. А жратву под это дело жалко было переводить, кто знает, придет еще дед или нет? Вот мы и цедили без закуски, под покойничков, на пустой желудок. Шмель отказывался, невмоготу ему, больно бураками, понимаешь ли, разит.
— Пей, — говорил я. — Видишь, вши тебя не едят. А на трезвую голову весь бы исчесался.
Ну и пили, он глоток, я глоток, и так по очереди до конца, до дна. Никто нас не кусал, и склеп вскоре сделался вроде бы просторней. Даже казалось, встать можно, потянуться. Кончилось тем, что мы заснули.
Но когда проснулись, о, тут нам вши задали жару. Шмель как пошел чесаться, я думал, терпенья моего не хватит. Дал ему хлеба с салом, так он одной рукой ел, а другой чесался. И еще скулил, не осталось ли хоть капли сивухи. Не осталось. Сам бы выпил. И у меня кожа зудела, чтоб ее черт, но, видно, все же не так, как у него. Жаль мне сделалось парня, выдернул я из штанов ремень:
— Давай, руки свяжу.
Стал он меня упрашивать, не надо, не связывай, еще хуже будет. И верно, думаю.
— Тогда угомонись, язви тебя в душу!
— Не могу.
— Поколупай подсолнух.
— Подсолнух? А откуда его взять?
— Не спрашивай откуда, колупай.
— Я бы рад, да как же без подсолнуха-то?
— Обыкновенно. Здесь все равно темно, ничего не видать. Представь, что он у тебя на коленях лежит, а ты выковыриваешь семечки да в рот — только треск слыхать. Неужто не помнишь, ты ж его в начале деревни возле одной хаты сорвал? Беленая была хата, в голубизну, горшки на изгороди сохли, кошка у стены грелась, куры копошились в пыли. Ты забежал в палисадник, нацелился сорвать подсолнух, а он не дается. Тут из хаты вышла девушка и говорит: я тебе принесу нож. И принесла, большой такой. Режь, сказала. А то, хочешь, все срезай. И улыбается тебе, улыбается. Или вон тот, у него семечки покрупней. Ну как? Только шелухой в меня не плюйся.