— Скажи-ка мне вот что, — с усилием заговорил Озеров. — Когда тебя ранило, и ты поехал домой, наказывал я тебе поискать мою семью — жену, сына…
— Так я искал! А как узнал все, так и решил, что не буду тебе писать ничего до конца войны, чтобы не расстраивать. Думаю, кончится война, тогда напишу… Убили ее… Эшелон бомбили…
— Так… А сын?
— Его не нашел. Только на след нападал. Показали мне старушку, которая, дескать, сдала малыша в детдом. А какой детдом — не помнит старая, не знает даже, в каком городе. Узнал я от нее только, что назвали мальчика, поскольку никто не знал его, тут же выдуманным именем. Павлик Ганин назвали — вот как.
Митька обернулся. Григория уже не было рядом — он мчался к трактору, крича:
— Павлушка! Вставай, Павлушка! Эх, ты, сынок!
ПРОЩАЙ, АЛМАЗНЫЙ!
Трудно было начинать учиться в этом году, ох, как трудно! Поселок Алмазный рушился на глазах. Дом за домом разбирали и увозили к озеру. Туда же везли со станции какие-то огромные черпаки, металлические фермы, длиннющие толстые валы, электромоторы, стальные понтоны, похожие на откормленных боровов. Все школьники знали, что это части плавучей фабрики — драги.
После уроков мальчики бежали туда, где грузили на машины очередной разобранный дом.
— А школу скоро будут перевозить? — спрашивали они у рабочих.
— Скоро, скоро, — отвечали рабочие. — Не завтра, так послезавтра…
И не понять было, шутят они, или говорят всерьез. Семьи уезжали одна за другой. Пришлось для школьников организовать интернат. Родители у многих уже уехали, а детей оставили в поселке. Интернат построили в доме Гафитуллы. Заведовала им тетушка Савдана, которая очень гордилась этим поручением. Самого Гафитуллы дома не было — его направили в город на курсы, изучать новую технику.
Под вечер в поселок приехал Григорий Озеров и позвал Павлика с собой навестить Вереса.
У одного из домов на машину грузили домашний скарб — переезжала еще одна семья. К этой же машине подошел Митька-голыш и стыдливо сунул в кузов старый рыжий чемодан. Рубашка на Митьке была чистая, а брюки поглажены.
Григорий отозвал его в сторону.
— Слышь, Дмитрий, может, помочь тебе на первое время деньгами? Будешь работать — сочтемся. Бери!
— Нет, спасибо, — с достоинством ответил Митька. — Сам выкручусь. Не маленький.
— Да я так… Работать-то где собираешься?
— Шоферить буду. Снова сдам экзамены и буду работать. Слабым я человечком оказался, одним словом. Но теперь точка… Хорошо, что вы мне повстречались, Григорий Петрович.
— Ну, хватит, хватит, — ворчливо прервал его Григорий. — Давай, садись, ждут тебя!
Верес встретил их нарядный и торжественный.
— Меня выписали, — сообщил он вместо приветствия.
Он по-прежнему басил, пускал огромные клубы дыма из кривой короткой трубки и все также «заряжал» ее, черпая табак прямо из кармана. Он шутил и смеялся, радуясь своему выздоровлению.
В конторе Григорий ни на шаг не отпускал от себя Павлика. Они оба слышали, как за их спинами шептались, передавая друг другу историю о том, как нечаянно встретились здесь, на прииске, отец и сын после давней разлуки.
В приемной управляющего Григорий написал на листке бумаги несколько слов и отдал его секретарше.
— Заявление, — сказал он ей. — Чтобы квартиру получить. Несподручно мне теперь в общежитии.
Как ни медленно тянулось время, все же настал день, когда школьники начали готовиться к переезду в новый поселок, к светлому озеру Чер. Когда грузили на машины школьное имущество, Павлику стало немного грустно. Ведь здесь прожит не один год. Они с Зуфаром несли из учительской большой глобус. Павлик смотрел на темное лицо друга и видел, что тому тоже не весело. Они поставили глобус на машину, и тогда Зуфар сказал:
— Теперь мы будем жить врозь. Последний день…
— Почему врозь? Ведь мы будем учиться в одной школе, — возразил Павлик.
Но он и сам понимал, что говорит не то. Да, теперь они не будут, как прежде, шептаться до полуночи.
— Знаешь, сходим на берег, — предложил Зуфар, когда еще одна машина была нагружена.
Поселок нельзя было узнать. Одиноко стоял на пригорке приземистый дом Гафитуллы. А на месте прежних улиц лежали кучи разноцветного мусора. Сиротливо висел над речкой мост. Очевидно, его решили не убирать. По нему сейчас ходил рабочий с ведерком и смазывал тросы густым маслом, черным, как сажа.
Неяркое осеннее солнце освещало плечи и грудь старой белой скалы на том берегу. Лысый Монах, казалось, дремал. А может быть, он просто задумался о том, что приближается зима, и будет он не один месяц подряд держать на голове снежную шапку, и старые кости будут болеть от мороза.