– Нет! – прошептал учитель, закрыв глаза. – Она в чём виновата?..
– Один отдал концы в тюремном лазарете до суда и следствия, – заметил кто-то, видимо, осведомлённый более остальных. – А немую пытали, пока не поняли – толку от неё не будет. Если что и знает – поделиться не сможет.
– Быстренько осудили!
– Чего тянуть! Всё равно ни слова не молвит в оправдание. Значит, повинна во всём, что ни предъяви.
Из распахнутых ворот, громыхая оковами, ковыляла приговорённая, волоча на себе привязанное к спине тело. На ней, как и на трупе, был только мешок с дырками для рук и головы, плохо скрывающий следы недавних издевательств. Можно сказать, выжившей повезло меньше сообщников. Заметно, ей было трудно и больно переставлять ноги. Не только из-за цепи!
Узницу с ношей выпихнули на середину верхней ступени и развернули боком к площади, чтобы двоих всем хорошо было видно. Сверху по-змеиному спустилась петля – дождалась своего часа. Её накинули сразу на обе шеи, пропустив под подбородками. Зрители одобрительно загудели: вдвоём на одной верёвке – это занятно.
– Смертникам… – начал судья и тут же запнулся. – Точнее, смертнице предоставляется право последнего… Впрочем, в её случае это лишнее. Привести приговор в исполнение! Давай! – махнул он выглядывающему из высокого окошка палачу.
Наверху заскрипел ворот. Бритые затылки мёртвого и пока ещё живой сдавило вместе, горла пережало. Длинная верёвка, вытягиваясь, поднимала нестерпимо медленно. Осуждённая из последних сил пыталась устоять на цыпочках, царапая пальцами истоптанный снег.
– Нашему синьору на корону
С дерева нагадила ворона.
Оскорбленье он не мог снести,
Лес велел проклятый извести.
Изрубить, испепелить, с лица Земли стереть!
Ждут деревья в Преисподней, пятки ему греть!
– пропел в толпе звонкий голос. – Это ведь твоя песня?
И показалось, на лице преступницы на какой-то миг возникла тень улыбки, прежде чем её ноги, оторвавшись от опоры, задёргались в воздухе, задевая и ударяясь о другие, уже окоченевшие и прямые как палки, точно она пробовала избавиться от лишнего груза. Звон цепей потонул в хлопках и улюлюканье.
– Держи бунтовщицу! – тщетно старался быть услышанным стражник, продираясь вслед за певуньей сквозь народ. Никто не хотел пропускать из-за него самое интересное. Какая-то оборванная девчонка выбралась из людской гущи и шмыгнула прочь, только и видели.
А между тем душа повешенной никак не желала расставаться с бренным телом, по которому, поднятому уже высоко над землёй, всё ещё пробегали судороги. Зеваки сильнее задирали головы, провожая его взглядом. Второе, давно покинутое жизнью, интересовало их гораздо меньше. Только возле самого верха, когда петля почти упёрлась в блок, ступни несчастной перестали беспорядочно шевелиться и застыли, лишь легонько покачиваясь маятником пред очами кровожадных созданий на парапете собора, последними переключившихся с созерцания заката на угасание искорки, ненадолго озарившей мир. И со звонницы ударил колокол, возвещая о свершившемся правосудии.
*****
Судебное заседание, как и объявлялось, проходило в большом зале городской ратуши. Среди вертикалей, венчавших город, её башня наиболее импонировала учителю, сочетая в себе богатство декора с общей соразмерностью, устремлённость ввысь с устойчивостью. Простые геометрические формы предпочитал изощрённому украшательству деталями, наделёнными подтекстом, далёким от архитектуры. Но обращённые к восходу часы виделись одной из немногих удачных попыток изобразить вечность: в виде циферблата, бездонно-тёмного ближе к закату, когда лучи бьют с обратной стороны, и небесно-синего до полудня – состоящую из незаметно, но постоянно меняющихся неповторимых мгновений, по волоску отображаемых прямой и строгой, как указка мудрого педагога, стрелкой. Здание было моложе тюрьмы – даже смотреть в её сторону не хотелось! – и старше собора, чей шпиль по последней моде веретеном ввинчивался в небеса, у основания окружённый не раз упомянутыми химерами и горгульями, словно специально рассаженными туда не пускать. Примерно на то же намекали лица святых, двойным строем поддерживающих портал. Судя по их угрюмым выражениям, те б не отказались уронить давящую тяжесть на голову первого пожаловавшего грешника. Ратуша из троицы смотрелась единственно гостеприимной и располагающей войти. Возможно, именно потому, что в обычные дни оставалась открыта лишь избранным во всех смыслах слова. Но не сегодня.