– Тебе придется освободить место в шкафу, – говорит мама. – Можешь отдать свои старые вещи.
– И кто наведет порядок в этом сумасшедшем доме? – вопрошает папа.
И тут передо мной возникает образ Марито: вот он на причале распутывает спутанный провод на мамином торшере, а потом – аккуратный моток провода у него в руках. Я смотрю Кармен в глаза. И не могу расшифровать ее взгляда. Спустя годы, когда я стану вспоминать эту сцену, я буду хотеть лишь одного: чтобы она увидела тогда в моих глазах смущение, которое теперь я и сама уже не могу опознать.
Окно моей комнаты выходит в крошечный внутренний дворик. С раннего детства мне нравилось стоять у окна и смотреть на освещенные окна напротив. Мне нравилось придумывать жизнь других людей, угадывать мысли сеньоры с седьмого этажа, которая моет посуду или режет зелень за окном своей кухни, и мужчины, который входит в свой дом, ослабляя узел галстука после рабочего дня и сворачивая его в сторону вместо приветствия; мальчишки на пятом этаже перед теликом в гостиной; этой ненормальной с шестого, которая расхаживает по дому с партитурой в руке, ее шелковые халаты и опущенные по утрам жалюзи; низкорослого мужчину, который каждую среду в пять часов играет с ней дуэтом на пианино. И я представляла, что, пока они живут своей жизнью, не подозревая, что я за ними подглядываю, есть еще люди, погоняющие под синим небом своих быков, есть японки, попивающие чай, сидя на своих татами, есть бушмены, бегущие по пустыне, есть эскимосы, называющие снег десятками имен в зависимости от его мягкости.
На один из моих первых дней рождения мне подарили книжку с картинками, посвященную детям мира, и с тех пор у меня появилась привычка думать о них: о маленьких голландках в остроконечных шляпах, о девочках с Гавайских островов в юбках из соломы и цветочных гирляндах, о негритятах в разноцветных ожерельях. Мир моего детства был населен людьми в национальных костюмах, но я тогда об этом не думала. Мне просто нравилась сама идея одновременности, возможности всех жизней. Не думала я и о несчастьях. В моем детстве дети всего мира улыбались – как на картинках в той книжке.
Но я никогда бы не могла себе представить, что, пока мои мама с папой раскладывали купленное в Майами, некий «фалькон» остановился возле угла дома отца Марито и стал ждать; что соседи, подглядывавшие за сидящими в машине из окон, даже и вообразить не решались, что они там делают; что никто не знал, кого они ждут, вплоть до той самой минуты, пока Ковбой не вышел на улицу.
Один сосед потом рассказывал, что Ковбой, даже не взглянув в сторону этого стоящего на углу «фалькона», направился к станции, что «фалькон» медленно тронулся с места и поехал за ним, пока не поравнялся. Пулеметная очередь, выпущенная из заднего окошка машины, рассекла его тело. «Фалькон» прибавил газу, а тело Ковбоя осталось лежать на тротуаре.
В тот вечер, когда приехали родители, Кармен попросила меня дойти вместе с ней до телефонной будки. Звонить по домашнему телефону она не захотела – «так же, как Марито», подумала я, – и я не стала настаивать. Пошла с ней, осталась рядом с кабиной, вздрогнула, когда она закричала, услышав новость. Она взглянула на меня полными слез глазами и прижалась к стеклу лбом. Я тоже, не отводя от нее взгляда, прижала лоб к стеклу, на уровне ее лица, и заплакала вместе с ней, даже не зная, почему она плачет, а стекло постепенно туманилось от тепла нашей кожи.
Знаю, что мои родители предпочли бы не ходить на бдение у гроба Ковбоя. Особенно мама – она, похоже, старалась найти в репертуаре должного поведения наилучшую для себя реакцию в сложившихся обстоятельствах, но сдалась: гибель Ковбоя не нашла сколько-нибудь сильного отклика в ее душе, и это бдение лишалось для нее всякого смысла. К тому же свидетелем ее чувств стала Кармен. Меня же, как наваждение, преследовал образ Ковбоя, лежащего на тротуаре. Слова Кармен о том, что случилось, создали картину: ее рассказ словно сопровождался для меня фильмом, и теперь эта картина возвращалась ко мне еще и еще раз. Ковбой на тротуаре. Он, кто не смог ужиться в Буэнос-Айресе даже во имя любви, умер на тротуаре – вдали и от реки, и от тростников, и от запаха ила. Кармен плакала, сидя на моей кровати, а я не могла думать ни о чем другом.
Бдение проходило в Эль-Тигре. Кармен сказала, что поедет своим ходом, что сначала ей нужно кое-что сделать, и вышла из машины в Сан-Фернандо. Плакала она не переставая с того самого момента, как узнала о смерти дяди. Мне захотелось выскочить из машины и догнать ее, но я этого не сделала. Позже я бесконечно винила себя в том, что позволила ей уйти. Но тогда я никоим образом не могла знать, что в то мгновенье вижу ее в последний раз в жизни.