Как будто кто-то другой, не я, произнес эти слова.
Отец Марито опустил голову на руки.
– Он хороший мальчик, – пробормотал он.
Я решила, что он говорит о Марито. Меня уже трясло. Дрожь родилась где-то в желудке и, казалось, расходится внутри меня во все стороны.
– А что я мог сделать? – сказал он и взглянул на меня, как будто ждал моего ответа. – Ничего. И никто нам не помог. При том бардаке, который они тут устроили, кто бы прибежал на помощь? Подняли меня с постели…
Мне хотелось спросить, кто поднял его с постели, но голос мой вновь не захотел повиноваться.
Он провел рукой по волосам, зачесывая их назад, и одним глотком опустошил стакан.
– Когда прибежал Марито, они меня уже отделывали так, чтобы мало не показалось. Те, что оставались снаружи, его схватили, а те, что дубасили меня внутри, бросили и переключились на него – «кто, кто, кто же это был?», вопрошал мой собственный голос у меня голове, не находя выхода наружу. – Знаешь, о чем я тогда думал? Думал, что для нас, для таких, как я, это малость полегче, ведь мы уже и так знаем, что такое хорошая порка. Мы-то твердый орешек. А есть такие, кто не выдерживает. Смотри, – сказал он и задрал рубаху.
Грудь и спина были необычного цвета. Огромные синяки, в гамме от желто-коричневого до фиолетового, сливались и опоясывали его тело. Он повернулся на стуле, чтобы мне было лучше видно. Кое-где темнели корки засохшей крови.
– Кто? – выдавила я наконец.
И не узнала собственный голос. Отец Марито посмотрел на меня тем же взглядом, каким смотрел Марито, когда я задавала ему глупые вопросы.
– Налей мне вина.
Вино выплеснулось из горлышка и попало на стол.
– Извините, – сказала я; никакой тряпки не было видно, а он показывал жестом, что уже достаточно.
– Хватит, садись, – велел он, сделал огромный глоток вина и с громким стуком поставил стакан на стол. – Мне они ни одного ребра не сломали. А вот ему – сломали. Собаки бешеные. Я слышал хруст костей. Они его к стулу привязали. Один из этих скотов оторвал провод от лампы в гостиной.
Он положил руки на стол, они дрожали. Я подалась вперед – хотела взять его руки в свои, но он убрал их, и я так и осталась, склонившись, как в реверансе. Его стакан оказался между моими руками, и он сделал какой-то театральный жест, беря его: задранная вверх кривая, словно моя конечность – стена, отделившая его от стакана. Я выпрямилась. Его рука, державшая стакан, тряслась, и он поддержал ее другой. Сжав стакан обеими ладонями, не отрывал от него взгляда.
– Его мочили. Один его мочил, а другой – с электропроводом. При одном из прыжков у стула сломалась спинка, и его привязали к другому, вот этому. Было непохоже, что он живой. Что ему кричали – совсем непонятно. Я им говорил. Пьяным я тогда не был.
И продолжал смотреть на вино. Мне было необходимо коснуться его. И было необходимо, чтобы он коснулся меня. Он был рядом, полметра между нами, но приблизиться я не могла. Чем больше мне хотелось к нему приблизиться, тем больше твердело мое тело, как будто бы воздух вокруг превратился в камень, а я оказалась внутри, замурованная в нем. Я бы что угодно отдала, только бы он взглянул на меня. Только бы не слышать его слов, и чтобы он смотрел на меня. А он не отводил глаз от стакана. Мне до смерти хотелось пить. Но встать за стаканом воды оказалось столь же невозможным, как и коснуться отца Марито.
– Вошел один из тех, кто был снаружи, злой. И стал кричать на тех, что внутри.
Он поставил стакан, отодвинул его на другой конец стола и лег на освобожденное место. Головой набок, лицом к стене, прямо в лужицу пролитого мной вина.
– Марито уже и головы не поднимал, – сказал он; голос звучал с противоположной от меня стороны.
И я, как будто на лету хватая мелькнувшую мысль, вытянула руку и наконец положила ее на спину, между его острых лопаток, поверх зеленой шерстяной ткани жилетки.
– Когда они поняли, что он ничего уже не скажет, они потащили его в машину. А кед снялся, когда его волокли по коридору.
Понятия не имею, каким образом мне в тот день удалось вернуться в школу. Мою голову как будто бы засунули в полиэтиленовый пакет. Я не могла дышать, судорожно открывала и закрывала рот, а полиэтилен уже около рта, около носа, и всё ближе, плотнее, и вот воздуха уже совсем нет. Образы того, о чем рассказал мне отец Марито, возвращаются снова и снова. И это нескончаемо, неудержимо – как язык, что без конца трогает ранку во рту.
До школы я добралась на два часа позже, чем закончились уроки. Когда я вошла, вахтерша у входа в школу принялась на меня кричать. Тут же прибежали две монахини, одна из них схватила меня за руку.