В кухне царил холод. Занавеска на окошке не пропускала лучей вечернего солнца, а при давно остывшей плите казалось, что в доме еще более сыро, чем обычно. Бартоло с радостным лаем прыгал вокруг меня. Я села на пол – обнять его за шею. А он принялся облизывать мне лицо, шею, замерзшие руки. И я начала говорить, рассказывать ему всё то, чего не могла рассказать больше никому. От того, о чем я говорила, я снова расплакалась, а он облизывал мне мокрое лицо и время от времени подвывал, как будто бы всё понимая.
Потом я решила подняться наверх. Не могу сказать, зачем я это сделала, но, едва я туда заглянула, как мне показалось, что там пронесся какой-то ураган, навсегда изменив пространство, где раньше были комнаты Ковбоя и Марито. Уложенные друг на друга кирпичи оставались на месте, хотя кое-где эти пирамиды и развалились, а вот доски, ранее служившие книжными полками, беспорядочно валялись на полу: как упали, под самыми разными углами. И ни одной книги. Куски толстой фанеры оставались единственным напоминанием о библиотеке, которую я здесь когда-то видела. Без сложенных из книг перегородок все три комнатки слились в одно пространство, и казалось уже совершенно невозможным, что когда-то в этой сырой пустоте, разбавляемой лишь колоннами из кирпичей, кусками фанеры и свалившихся досок, помещались целых три комнатки. Картина с венгеркой тоже пропала. На стене, которая раньше была стеной комнаты Марито, оставалась только одна фотокарточка в рамочке из картона: островитяне рубят тростник. И среди них Марито с тонкими руками и поднятым мачете. Я сняла фото, поцеловала его и так и осталась сидеть с карточкой в руках. Марито подарил мне чувство, что мы с ним – одно целое, что мы с ним – гораздо больше того, что мы есть. То, что с ним сделали, меня опустошило. Он и я были одним человеком. Кто же я теперь?
Звуки обеденного колокола заставили меня подняться. Было тяжело оставлять Бартоло в пустом доме – после того как я перешла мостик и поднялась по ступенькам на террасу нашего дома, его отчаянный визг еще долго разносился в холодной ночи. Увидев маму с папой на террасе, я подумала, что сейчас они начнут мне выговаривать, но они были заняты другим: их беспокоило зарево где-то возле старого рыбацкого клуба.
– Слишком маленькое, вряд ли пожар, – рассуждал папа. – В любом случае при такой высокой влажности, как сейчас, маловероятно, что он распространиться.
Мама казалась менее уверенной в таком прогнозе, но ее в первую очередь беспокоил подъем уровня воды.
– Надо было нам остаться в Буэнос-Айресе, – сказала она, и меня пронзило ощущение, что для всех нас остров вдруг стал местом враждебным.
Пока не стемнело, папа решил сплавать к рыбацкому клубу и проверить, что там горит.
Вода пока еще не затопила участок, на котором стоял клуб – он был расположен на пару метров выше нашего, – но расходившиеся от катера волны с шумом перекатывались через настил причала. Остатки огромного костра дымились на пятачке, до которого вода пока не добралась.
– Ну и чудеса, – сказал папа.
Но я уже знала, что это. И как будто бы знала с самого начала, будто бы даже ожидала эту уверенность, пронзившую меня, как только мы высадились на берег и с краю огромного кострища я заметила кусок обложки «Од изначальным вещам» Пабло Неруды. Через считаные часы пепел всех тех книг, которые читал Ковбой в дни своей любви к венгерке, тех, что читали в детстве мои друзья, тех, что вслух цитировал мне Марито, закрутится в водоворотах вышедшей из берегов реки. Обгоревший картон, обрывки бумаги, серый пепел будут сходиться и расходиться, поворачиваться, а потом тонуть, пока не осядут на дно. Со временем и вспомнить-то об этих книгах будет некому, и никто и не узнает, что когда-то они здесь были.
В тот вечер я несколько раз выходила смотреть на зарево. К трем часам ночи свет от костра почти совсем исчез, и над островом черным покрывалом нависло беззвездное небо. Та ночь стала для меня самой тихой и самой темной. Казалось, что даже деревья исчезли. Помню, что я пролежала в постели без сна до рассвета, что не могла заснуть, что как будто ждала чего-то, не имея ни малейшего понятия о том, чего именно. Уснула я, когда рассветные сумерки стали просачиваться сквозь тростниковые жалюзи и вырисовывать на стене полоски. И я даже не услышала плеска воды, что всю ночь поднималась и к утру затопила наш сад.