— Я бы поглядел…»
В этом и тайна — в неведомой силе, в ТЯГЕ, влекущей земных мастеров из жизни и от жизни — в Гору. Сущность мастерства, хотя бы теоретически, понятна (мастерству можно даже выучиться); что такое Тяга, Дар, не знает даже сам одаренный, но принимает его как знак избранничества и высокой судьбы. Признаний такого рода предостаточно.
Вопрос о происхождении дивных прозрений занимал человека с незапамятных времен, и поиски ответа весьма поучительны. Так, «Сказание о Гильгамеше», что называется, ставит человека на место, решительно отказывая ему в богоравных деяниях.
Движение человечества по пути технического прогресса положения не изменило. Мифы добросовестно фиксируют ситуацию: боги и герои приходят на помощь людям: Нуми-Торум научил их охоте, рыболовству и изготовлению одежды; Вяайнемейнен сделал первую лодку и необходимые орудия труда; Прометей принес людям огонь, научил строить дома и корабли; Кецалькоатль показал, как добывать пищу, обрабатывать драгоценные камни, следить за движением звезд и рассчитывать дни по календарю… и т. д. Но люди по-прежнему оставались смертными и живущими в пределах, отведенных богами.
Но миф об Орфее представляет нам другую картину: герой попадает в Аид (а туда, как в Гору, смертному вход закрыт) благодаря своему певческому (читай: поэтическому) таланту. Пение Орфея покоряет Кербера и эриний и наконец саму божественную чету — Персефону и Аида, и они, очарованные, разрешили ему спуститься в грозное подземелье. Главное в мифе — не любовь Орфея к Эвридике, заставившая его броситься в царство мертвых, а то, что он — певец, то, что талант открывает ему дорогу в иные миры. Иначе зачем говорить о том, что голосу Орфея покорялись люди, боги и природа, что его, растерзанного менадами, оплакивали звери, птицы, леса, камни и травы, что голова его, приплывшая в Лесбос, пророчествовала и творила чудеса? Зачем подчеркивать, что несравненный Орфей почитал не Диониса, бога плодоносящих сил природы, но Аполлона — музыканта, пророка, охранителя стад и основателя городов, соединяющего воедино небо, жилую землю и подземную тьму.
Появление Пегаса, ставшего символом поэтического вдохновения, утвердило особый — божий дар! — статус таланта; и обстоятельства рождения Пегаса — он родился из крови Медузы Горгоны, гибель которой означала полную победу олимпийских богов, несущих в мир гармонию и меру, над армией хтонических чудовищ, т. е. хаоса и неразумной мощи, — практически поддерживает известное заявление А. Блока о том, что поэт — сын гармонии, и ему принадлежит место в культуре. Интересно и другое, то, что Пегас находится в ближайшем кровном родстве с силами зла и смерти — Ехидной, Химерой, Лернейской гидрой, Немейским львом и Хризоаром — духом темной стихии.
До сих пор фигура крылатого коня вносит определенную конкретность в наши смутные представления о поэтическом вдохновении; во всяком случае, связывает его с полетом и расширением жилого пространства.
Вот и Бажов, рассуждая о таланте как о явлении совершенно реальном, говорит не только о самостоятельности поиска и самодостаточности, но об открытости другим мирам, следствием чего является особое знание, по традиции именуемое всеведением поэта, и вытекающих из этого особых отношениях с жизнью и смертью.
Талантливый человек учится, но не повторяет учителя и не копирует мир: он создает свой. «Когда хоть ты, Данилушка, все это понял? Ровно я тебя еще вовсе не учил?» Ответ был сформулирован задолго до вопроса: тогда речь шла о том, что Данилушка научился играть на рожке: «начнет наигрывать, и песни все незнакомые: не то лес шумит, не то ручей журчит… а хорошо выходит». Митюнька, сын Данилы, тоже пикульку смастерил, и — та же история: «Она у него ровно сама песню выговаривает». И Хозяйка говорит о том же: «Если бы ты сам додумался…», «если бы сам нашел…». Впрочем, Бажов объяснил, что такое творческая самостоятельность, что называется, на пальцах: «Умный человек правильно рассуждает, а я могу рассуждать только по-своему».