— На вышке, — сказал Генка.
Глянув на слуховое окно чердака, тряхнув лестницу, Матвей Федорович сердито засопел.
— Надо тебе, так я достану, — предложил Генка.
— Тебе, значит, не надо?
— Неохота заниматься, батя!
Генка не лежал на брюхе, но к рыбалке охладел, перестал интересоваться. Не потому, что признал зазорным делом, а больше из нежелания поступать как Шкурихин. Может быть, чтобы оправдать неприязнь к Петру, усиливавшуюся тем больше, чем равнодушнее относился тот к разрыву их дружбы. Теперь Генке хотелось не походить на Петра и не подражать ему так же, как прежде хотел этого. Так уж пошло.
После ссоры в лодке, молчаливо согласившись освободить от лишней работы Матвея Федоровича, они дежурили через сутки. Проплыть на моторке по участку, проверить, на месте ли обстановочные знаки, в порядке ли освещение, — с этим в одиночку пустяк справиться. Нетрудно и подключить третью, полуразряженную батарею из запасов старья, если напряжение упало ниже нормы. Вот бакен, конечно, одному поставить трудненько. Но к счастью, «маток» последние дни почему-то не сплавляли, некому было сшибать бакены.
Промеры фарватера производили еще по старинке, наметкой. Об эхолоте и гидростатической наметке слышали только, что имеются в бригаде, на самоходке. Но и вручную промерять фарватер — дело не ахти сложное: плыви себе вниз с выключенным мотором, только вертикально держи наметку. Впрочем, промерами глубины, как и ширины судового хода, занимались не часто. В каждодневную информацию сведения о ширине и глубине, если уровень воды колебался не очень сильно, включали по памяти. Матвей Федорович мог наизусть назвать точные показатели даже с похмелья. Авральных работ, требующих соединенных усилий всех рабочих поста, покамест не предстояло.
— Работа как у пожарных, — посмеивался довольный Генка.
Его радовало, что можно не встречаться с Петром, не разговаривать. Не о чем, да и незачем. Петр сам по себе, он — тоже. Генка твердо, бесповоротно осудил Петра, и хоть теперь приходилось бы вспоминать, разбираться — за что? — чувство неприязни стало постоянным, привычным.
Пожалуй, он и не старался объяснять свои чувства, не вспоминал, не доискивался, из чего рождались. Неприязнь к Петру, удивленное уважение и симпатия к Михаилу Венедиктовичу, просто симпатия к Вере Николаевне и Сергею Сергеевичу. Может быть, они складывались в какой-то мере из отношений этих людей друг к другу, их суждений друг о друге, услышанных ненароком.
Что касается Эли, то Генка сказал бы, что никаких чувств не испытывает. Какие могут быть симпатии или антипатии, если это Эля? Смешно рассуждать, какая она, она — Эля, и все! Генка воспринимал Элю, как воду, небо и тайгу, без которых немыслим мир. А разве придет в голову задумываться, какие они: река, воздух, кедры на берегу? Такие, какими должны быть, конечно!
Генке все время не хватало Эли, как не хватает в осенний день света, а зимой — тепла. И в то же время она как бы присутствовала всюду всегда. Проверяла вместе с ним обстановочные знаки, сколачивала новые бакены, смотрела, как тонут в черной реке отражения голубых звезд. Так Генке казалось.
В действительности он уже два дня не видел Элю. Можно было бы зайти вечером в лабораторию, но после встречи на берегу, прерванной Михаилом Венедиктовичем, Генка почему-то стеснялся идти туда. Словно боялся выдать какую-то Элину тайну, поставить в неудобное положение. Почему? Ведь никаких тайн не существовало. Ничего, кроме последней встречи у лодки, когда Эля водила пальцем по бакену и… молчала…
Туман лежал еще очень толстым слоем, и даже с крыльца дома, стоявшего на десятиметровом косогоре, нельзя было глянуть поверх тумана. Генка привстал на цыпочки, как не доросший до края стола мальчишка, старающийся увидеть, что стоит на столе, — не вышло!
— Все одно, что бражная гуща, — сказал за его спиной Матвей Федорович и зевнул. — Ох-хо-хо!.. Однако я думаю, туман вниз пасть должен. Нога вроде ничего, не свербит — значит, наверху погода.
— Закат был добрый вчера, — кивнул Генка. — Да и хватит дождя, ну его! Надоел.
Внизу, в тумане, глухо затарахтел мотор. Матвей Федорович стукотнул по полу деревяшкой, переступая с места на место, и сказал ворчливо, косясь на сына:
— Петька большую лодку берет. На переметы поехал. Гребанет в сем году рыбы Петька, гребане-ет!
Генка поежился то ли от колючих, неспроста брошенных отцовских слов, то ли от утренней сырости. Потом прислушался: сверху, от мыса, донесло длинный свисток — известие о подходе судна к шивере.