Настя избегала их, стараясь не попадаться на глаза. Но люди жили рядом, за стенкой. Жили как на ладони у нее. И, перестав бояться, привыкая к ним, девушка не перестала удивляться их жизни. Тому, что поневоле приходилось называть жизнью, так как другого слова она не могла подобрать.
Брезгливость и неприязнь растворялись в жалости. Она жалела этих пятерых, как, наверное, жалела бы слепых, — за то, что не видят несметно богатого радостями, прекрасного мира. Что они не хотят видеть его — девушке не приходило в голову. Разве можно не приглядываться к цветам, не прислушиваться к голосам птиц?
Жалела за то, что они ни к чему не стремятся. У этих людей не было ни цели, ни освещающей путь мечты. Они жили одним днем. Ничто их не интересовало больше и дальше.
И она прощала им многое, как прощают слабости убогим. Даже водку прощала, не умея понять, водка ли порождает слепоту или слепота заставляет искать утешения в водке.
Работали они здорово, у всех пятерых имелся опыт работы в лесу. Зарабатывали помногу. И — пропивали всё, щеголяя один перед другим презрением к деньгам, к полуголодному завтра. Выигранное в карты тоже тратилось на водку. Никто не вспоминал, что следует приобрести какую-нибудь одежду, — все дорывали спецовки, выданные при поступлении на работу.
Пьяные, они матерились истеричнее и страшнее, чем обычно. Скрежеща зубами, раздирали на себе рубахи. Пели что-то на странном, полурусском языке.
В такие дни Настя уходила в Чарынь, чтобы не видеть и не слышать ничего.
2
Сегодня ей можно было остаться — у ребят начинался пост, уже успели пропиться после получки.
Принуждая себя не думать о «подшефных» начальника милиции, Настя занялась хозяйственными приготовлениями к возвращению лесорубов с работы. Собственно, приготовления касались одного Фомы Ионыча. Пятеро обслуживали себя сами. Остальные проходили мимо барака, к Чарыни.
Обычно первыми вваливались новички. Поэтому девушка очень удивилась, увидев в проеме распахнувшейся двери деда.
— Ну-ка, давай аптечку! — вместо обычной неторопливой шутки приказал ей Фома Ионыч. — Бинты, йод, чего еще надо? Ты лучше знаешь…
С перепугу у нее опустились руки, она растерялась.
— Что с тобой, деда?
Старик нетерпеливо, досадливо отмахнулся:
— Аптечку готовь. Шугин разрубил ногу, сейчас принесут… Шевелись, чего рот разинула?
У девушки отлегло от сердца — слава богу, с чужим человеком несчастье, не с дедом! Она захлопотала у белого с красным крестом шкафчика на стене. Два индивидуальных пакета, йод, марганцовка. Что может понадобиться еще? Наверное, спирт, но спирт давно выкраден.
На крыльце затопали, тяжело задышали люди.
— Открой дверь! — нетерпеливо приказали кому-то, видимо, медлившему. Чья-то рука с такой силой рванула за скобу, что в окнах задребезжали стекла.
— Тише, гад! — снова загремел тот же голос.
«Воронкин, — узнала по голосу Настя, — вечно ругается».
Двое, задевая плечами косяки, внесли раненого. Он обнимал их за шеи. Тряпье, кое-как намотанное на его ногу, набрякло от крови.
— На койку ложьте, ребята! — распорядился Фома Ионыч. — Подводу сейчас пригонят, только перепрягут коня. Надо перевязать покуда…
Шугин, побледневший, с ввалившимися от потери крови и трехдневного пьянства глазами, по обыкновению, старался прикинуться неукротимым, удивить лихостью:
— Обойдусь, мастер! Лучше прикажи, чтобы шофер «скорой помощи» не сигналил сиреной. Напоминает спецтранспорт… на котором в уголовку возят…
Он внезапно обмяк, бессильно привалился к стене. С бесформенной, похожей на грязный узел ноги на пол скатывались тяжелые красные капли.
Тихонько ахнув, Настя метнулась в свою комнату. А через мгновение была уже возле раненого. Ловкими движениями разматывая уродливую повязку, попросила:
— Подай мне бинты, деда! И ножницы!
Из раны на плюсне, ничем не удерживаемая, бежала кровь. Стиснув зубы, девушка сыпала прямо на рану содержимое жестяной коробки из-под чая. Коричневатый, летучий, как дым, порошок темнел, брался коростой.
И вдруг — кровь остановилась!
— Ловко! — уважительно сказал тот самый Воронкин, который не умел обходиться без ругательств..
Словно извиняясь, Настя подняла на него робкий взгляд: