— Ты сумасшедший! Я об этом не думала даже, честное слово! Какой ты вор, если не воруешь? Смешно…
— Раньше воровал, ты знаешь. Все вы знаете: уголовник, всю дорогу по тюрьмам! — продолжал истязать себя Шугин.
— Ты дурак! — закричала Настя, и это отрезвило его. — Дурак, дурак! Мало ли что раньше было? Может, Усачев хуже что делал…
— Усачев честный. Чистенький. — Он умолк, уронил голову.
Настя, не так понявшая его слова, воспользовалась молчанием:
— Вот и завидуешь! А что тебе мешает таким быть?
— Каким?
— Как все парни. Как Усачев или Скрыгин. Ты только посмотри на себя, посмотри! Рубашки переодеть нету! Знаю — в бане постираете кое-как, а потом мокрое на себя. Не правда разве? Хуже дикарей прямо.
Теперь она не била насмерть — хлестала безболезненными, но постыдными бабьими пощечинами. Заслониться от них было нечем. Но он попробовал:
— Что же, как твой Усачев, подворотнички менять каждый день?
— Ты бы и менял, да у тебя их нету! Не люди вы — тьфу! Все мужики выпивают, да знают меру. А вы… — она пренебрежительно махнула рукой. — Ступай лучше опохмелись…
И тогда, раздавленный, чувствуя, как горят щеки, словно и впрямь надавали пощечин, покорно берясь за дверную скобу, он спросил:
— Мешаю? Баяниста своего ждешь?
— И верно, дурак! — спокойно ответила девушка. — Ведь сам знаешь, что глупости, а мелешь, Емеля!
Она не догадывалась, что за эти равнодушные слова он простил ей все сказанное прежде.
Дверь притворилась тихонько, мирно.
Настя снова осталась одна со звездами.
Ей почему-то было весело и вместе жутко. Словно не стояла на крыльце, а стремглав катилась с высокой ледяной горы.
— Дурак! — повторила она, улыбаясь звездам. — Жду! Чего мне его ждать?
В черной бездонности неба, за звездами, она увидела комнату общежития и Бориса Усачева с баяном на коленях. Гордо вскинутая голова — как тогда, после первой «Лучинушки», — торжествующая улыбка. Плечевой ремень инструмента строг, как офицерская портупея.
— Нечего ждать! — еще раз вслух произнесла она, заведомо желая солгать себе, потому что в жизни все получается наоборот. Потому что девчонкой, ожидая из города деда с гостинцами, всегда говорила: «Не привезет!»
Для того, чтобы обязательно привез!
12
Накануне выдачи зарплаты Фома Ионыч торжественно объявил Скрыгину и Усачеву:
— Ну вот. Девять кубометров на лесе третьей группы. Сто один процент.
Скрыгин, тряхнув чубом, подмигнул напарнику:
— Порядок, Боря! Вошли в график!
Тот попытался было сыграть в равнодушие: так, мол, и должно быть! — но не выдержал. Довольная усмешка растянула губы.
— Давно бы надо, Вася! Черт, что значит опыт: вроде и гоним не как сначала, а дело двигается! Сто один?
— Сто один! — подтвердил Фома Ионыч, блеснув очками в его сторону.
— Ей-богу, могли бы больше! Вроде не так и жали сегодня? А, Вася?
— Я — нормально.
— Я тоже, но могли бы и покрепче…
Назавтра они напилили семь кубометров.
— Вот черт! — удивленно выругался Усачев, узнав результаты. — Я думал, в сравнении со вчерашним процентов на сто двадцать дали…
— Скор шибко! — усмехнулся Фома Ионыч. — Ты попытай у ребят: кто на сто двадцать выполнял сразу? Ведь месяца не работаешь… Да и день короткий сегодня, суббота.
Но и семь кубометров позволяли сознавать себя уже не ходящим в учениках. Тем более что это было началом. И в субботу. Ха, они с Васькой себя покажут!
А вечером выдавали зарплату.
Пожилой, с отечным лицом кассир, ставя синюю галочку, где следовало расписаться, завидовал:
— Если бы мне здоровье — пошел бы в лес. Ей-богу! Хоть деньги бы настоящие зарабатывал…
Воскресенье началось сборами.
В Сашково надо было побывать многим из правой половины барака. Как водится, заглянуть в магазины. Перевести денег семьям. Не грех и поллитровку распить в доброй компании — знакомые в селе имелись почти у всех, кроме Усачева и Скрыгина.
Из левой половины в Сашково обычно не ходили. Довольствовались магазином сельпо в Чарыни — ближе намного, а водка та же. Местный «сучок» — не «Московская особая». Да и не все ли равно, какая она, водка?
На этот раз, заставив Конькова удивленно покоситься, на вторых санях пристроился Шугин. В добротном полушубке Стуколкина, самоуверенный, скупой на слова, он жестом предложил потесниться своему попутчику — кассиру — и сел, подобрав под себя ноги.