Но она об алмазах рассказывала зримо - на привале, где-нибудь на поваленном дубе, за куском хлеба с тепловатым чаем:
- Сережа, алмаз - самый загадочный камень, хотя человечество о нем знает не одно тысячелетие.
- А почему загадочный? - спросил он просто так, потому что ему все камни тогда казались загадочными.
- Люди долго не знали, из чего алмаз состоит, где его искать, почему он так редок и недоступен... Ни об одном камне не сложено столько легенд.
- А почему?
Она забыла про маршрут, упоенная своей любовью к алмазу.
- Сережа, он самый твердый минерал, его долго не могли шлифовать. Он самый стойкий - на него не действуют ни кислоты, ни щелочи, никакие "царские водки" и яды. Но он и очень нежный камень - его можно разбить молотком, растворить в простой соде и сжечь в сильном огне. Он самый красивый, имеет неповторимую игру цвета и свой собственный, алмазный блеск. И он самый дорогой, для него даже придумана особая мера веса - карат, тютелька...
Молодость не имеет права на мудрые вопросы. От паркой ли жары, от комариного ли звона, но Рябинин задал его, свой мудрый вопрос:
- Самый, самый... Самый ли он счастливый?
- А что ты знаешь о счастье?
Рябинин рассмеялся - ему ли не знать о счастье? Он сидел на поваленном дубе под маньчжурский орехом, ел краюшку крепкого хлеба, опирался на штыковую лопату, видел свой набухший рюкзак, бил на лбу гнусавых комаров, шевелил горящими пальцами в утюгастых ботинках... Ему ли не знать о счастье, когда оно вот, кругом? Да ведь и она симпатична, молода, здорова, образованна, занимается любимым делом...
В тайге на поваленном дубе сидело двое счастливых людей...
Он не знал, сколько времени просмотрел в очищенное снегами небо. Пять минут, десять, полчаса?.. Цветные столбы укоротились, и след от конька стал чуть бахромистым. Рябинин медленно обернулся...
Она все так же стояла посреди кабинета, давая нужное ему время. Статная, в узком платье из серой шерсти, с ниткой ярко-переспелых кораллов на груди. Но Рябинин смотрел и не видел ни изящного покроя, ни модности бус. Новое зрение - уже третье? - отметало все случайное, привнесенное, принадлежащее только ей, Жанне Сысоевой; новое зрение искало черты другой женщины. И ничего не находило. Ни волос, ни фигуры, ни глаз... Все иное, все чужое.
Рябинин сел. Бесшумно, как птица, опустилась на стул и она. И вскинула руку ко лбу, отводя виденное лишь ей.
- Вот, - вырвалось у Рябинина.
- Что?
Вот он, единственный и неповторимый жест, переданный дочери. Дочери ли, не ему ли? Не в письме и не в фотографии, не в чьем-то рассказе и не в магнитофонной записи, не в газетной заметке и не в художественной прозе - в генетическом коде напомнила о себе Маша Багрянцева, прорвавшись к нему через двадцать с лишним лет.
- Как вы обо мне узнали? - спросил он.
- Из маминых писем, которые она писала бабушке.
- И письма сохранились?
Жанна опять щелкнула сумкой, быстро пошевелила там пальцами и выдернула, видимо, из пачки один узкий листок. Он лег рядом с коробкой, с топазом.
Бумага не пожелтела, крепкая - только пошершавела от частых читок... Синие чернила не выцвели, а лишь въелись в бумагу навсегда. Почерк крупный и ровный, который им забыт - он видел-то его лишь на этикетках к образцам пород. Кусочек письма, самый конец... "А в маршрут со мной ходит не мужик пьяный и не бывший заключенный, а юноша по фамилии Рябинин, тоже из нашего города. Худой, в очках, в ковбойке и романтик вроде меня, грешной. Пишет дневник и носит в рюкзаке "Мартина Идена". Намеревается познать жизнь. Так что, мама, за меня не беспокойся. Тигра не встретили, дикий виноград не ем и сырой воды не пью, если только она не из родника. Передай папе..."
Листок кончился - на обратной стороне Маша не писала. Рябинин рассеянно улыбнулся - себе, далекому, в ковбойке, с "Мартином Иденом" в рюкзаке... Ей, далекой, с крепкими веселыми губами, в выгоревшей косынке...
- Смешное письмо?
- Очень, - глухо согласился он.
- А глаза у вас стали грустными...
- Как вы меня нашли? - помрачнел Рябинин.
- Вызывали вы летом женщину с нашего предприятия. Я вашу фамилию и услышала. Подумала, не тот ли? А сегодня пришла в исполком, иду коридором и вижу табличку...
Рябинин легко поморщился - она забыла, что перед ней следователь.
- Зачем вы говорите неправду? - мягко попенял он.
- С чего вы взяли?
- Да уж взял...
- На этот раз ошиблись.
- Не ошибся. На вопрос, как вы меня нашли, ответ у вас был припасен заранее. Путь в исполком лежит не этим коридором. Ну, и топаз с письмом, я полагаю, вы каждый день с собой не носите.
Ее губы попытались улыбнуться, борясь с мешавшей им жесткостью.
- А если зашла на вас посмотреть? Не допускаете?
- Как раз допускаю. Но мне кажется, что у вас есть какая-то просьба...
- А вы бы ее выполнили?
- Если в моих силах.
- Выполните просьбу незнакомого человека, пришедшего с улицы?
- Вы для меня не пришедшая с улицы.
- Сомневаюсь я в искренности таких гуманненьких жестов.
- Вы что ж, не верите в доброту?
- Ах, какая в наш век доброта?..
Рябинин пожал плечами. Не объяснять же ей суть доброты в эволюционном процессе; не объяснять, что не сила, ловкость и хитрость, не расколотые черепа и не людоедство, а доброта сохранила жизнь человечеству и вывела его в люди.
- Жанна, знаете, почему вымерли древние рептилии? По-моему, из-за жестокости. Теперешние крокодилы пожирают свое потомство и вырывают друг у друга по куску бока...
- Есть просьба! - она вскинула голову и взметнула арочки бровей. - Мне нужна тысяча рублей.
- Когда? - не задумываясь, спросил Рябинин, потому что об этом просила дочь Маши Багрянцевой.
- Завтра утром.
- Попробую собрать...
- Я пошутила, - арочки бровей спали и слегка распрямились.
- Вы что, проверяете меня?
- Я теперь всех проверяю.
- Жанна, расскажите, что у вас случилось?
- А, зола.
Но по заметному неспокойствию губ, по стеклянному блеску серых глаз, по нервности щек он видел - нет, не "зола".