Он любил легкий ветерок подземелья, разносивший запахи на целую милю. Абсолютную темноту. Робкий свет свечи или лампы. Он учился ориентироваться по ощущениям, по звукам, вдруг возникавшим в полной тишине. Он уверенно ставил ногу и мог двигаться в темноте, не держась рукой за стену, – он ее ощущал. Иногда он вел ладонью по стене просто потому, что это было приятно: стена была ровной и шероховатой, почти без выбоин и выступов, но разной на ощупь в зависимости от глубины.
Если спуститься ниже, стены становились холодными и влажными.
Городской шум сюда уже не проникал, но здесь был слышен звук воды.
По тому, как падают капли – часто-часто или редко, или по журчанию ручейка можно было ориентироваться под землей. И Мигель этому учился и многое уже умел. Воровать дома свечи или масло для лампы было трудно, и потому путешествия Мигеля чаще всего происходили в темноте.
По небольшому движению воздуха он безошибочно определял, что впереди перекресток и коридор направо уходит вниз, а налево – немного вверх.
У Мигеля появились любимые места, где коридоры выныривали к свету.
Мигель любил сидеть здесь, свесив ноги в пропасть. Над ним был крутой склон, и где-то далеко наверху был город, а внизу лежала равнина, совершенно плоская, уходящая к океану. Мальчик мог сидеть часами, пока солнце не начинало клониться к закату. Тогда он вскакивал и, подгоняемый голодом, бежал прямо в темноту лабиринта.
Если ему вдруг казалось, что он идет не туда, сбивается с короткой дороги, он останавливался, и слушал звук воды, и ловил малейшие колебания воздуха. И быстро шел дальше. И уже слышал городской гул.
Сначала почти неразличимый, потом все более ясный, потом возникали отдельные звуки и голоса. Поворот, еще поворот, а дальше в темноту лабиринта уже проникал свет улицы.
Здесь было множество людей, занятых какими-то непонятными делами, но явно не тем, чем следует. А следует-то прижаться щекой к прохладному камню и слушать, слушать, как поет и дышит скала. Что можно услышать в такой сутолоке, в таком крике?
А ведь город был таким спокойным и тихим местом.
Мальчик возвращался домой. Иногда ему доставалось за долгое отсутствие. Но он не мог даже представить себе, что расскажет родителям правду. Да и не только родителям. Он и Елисео ни слова не проронил о своих прогулках. Это была только его тайна. Он вообще не собирался ею с кем-нибудь делиться.
А к разговору с Мануэлем он был еще не готов.
Этим утром Мигель вышел из дому, еще не зная, чем он сегодня займется. Дел было много. Можно было пойти на реку. Можно было пойти в подгорные коридоры и попробовать исследовать тот странный поворот, который все время манил его и не давал покоя, но свернуть в который
Мигель никак не решался. Можно было отправиться к Елисео, забраться с ногами в его жесткую постель, листать книгу, грызть сухарики и прихлебывать сладкий чай. Но все обернулось иначе.
Пока Мигель стоял на галерее, щурясь от солнца и решая, чем ему заняться, мимо пронеслась, едва не сбив его с ног, стайка мальчишек.
Они бежали босые по горячему камню, прыгая через ступени, бежали так быстро, что казалось, вот сейчас кто-нибудь оступится и покатится вниз, сбивая остальных, пересчитывая ступеньки уже не ногами, а лбом. Но мальчишки не падали. И даже не обращали внимания на лестницу – кажется, им и не надо было на нее смотреть, настолько хорошо они чувствовали каждую ступеньку дублеными подошвами.
Кто-то из них крикнул: “Мигель, приехал цирк!” И ему все стало ясно: теперь он знал, чем займется и сегодня, и в те несколько дней, которые здесь пробудут странствующие артисты.
На его недолгой памяти цирк приезжал в город всего один раз, когда
Мигелю было пять лет. Он помнил не отдельные детали или картины, а какой-то сплошной фейерверк. Не раздумывая ни секунды, он сорвался с места и помчался вниз, прыгая через три ступеньки и совсем не боясь разбить себе лоб. Так умели бегать только городские мальчишки, выросшие на этих лестницах.
Цирк расположился недалеко от городских ворот. Там стояли повозки, расписанные когда-то яркими, но теперь сильно выгоревшими красками.
Распряженные лошади жевали сено, ходили люди – совсем, совсем будничные, уставшие, запыленные, как и все, кто проделывал трудный путь в город. Мальчишки попытались заглянуть в крытую повозку, но их отогнал очень мрачный человек, чуть не зацепив Мигеля кнутом.
– Наверное, это клоун, – хмуро сказал Мигель.
– С чего ты взял?
– Больно рожа страшная. С такой или пугать, или смешить, или и то и другое сразу.
Мальчишки сновали вокруг и пытались угадать, что же здесь будет.
Какие будут звери? А будут ли фокусы? А есть ли среди этих людей, похожих на обычных каменотесов или погонщиков, глотатель шпаг или человек, который может выпустить изо рта целый столб огня? Те, что постарше, рассказывали о представлении, которое было семь лет назад.
Они его не столько помнили, сколько на ходу сочиняли о нем небылицы.
Ожидание праздника всегда больше, чем сам праздник. Потому что ждешь ты сразу всего, а случается что-то одно.
В город цирк приезжал редко. И это было праздником не только для юных жителей, но и для взрослых горожан. Странствующий цирк нарушал повседневную, однообразную, затверженную и затвердевшую жизнь. Его появление будило два разных ощущения – радость и горечь. Жители, многие из которых не выезжали из города годами, вдруг ощущали, что они не одиноки – внешний огромный мир не забывает об их существовании. Но цирк приезжал так редко, что одновременно они особенно обостренно чувствовали свою разделенность с большим миром.
Как он все-таки далеко, если даже странствующие актеры навещают город всего-то раз в семь лет!
Представление состояло из немногих номеров. Сначала все пошли смотреть на крокодила. Он лежал в ванне и почти не двигался. Похож он был на огромный огурец. Его ребристая спина была темно-зеленой, а на хребте почти черной. Но лапы – совсем светлые. Иногда человек, стоявший рядом с ванной, тыкал палкой в морду крокодила, и тот делал ленивые движения: шевелил лапами, изгибал хвост или приоткрывал пасть, так что зрители могли убедиться, что крокодил живой, не чучело. Это почти недвижимое животное казалось невиданной диковиной.
Зрители смотрели на крокодила. Охали, бросали в ванну монеты, но ждали другого. Ждали настоящего праздника. И он состоялся. Но Мигель его не увидел.
Актеры давали всего одно представление, и на него собирался весь город. Отец попросил Мигеля пойди вместе с девочкой – дочерью отцовского компаньона, владельца каменоломни Алессандро. Отец сказал:
– Ты как мужчина последи, чтобы девочку не обидели в толпе. Я доверяю тебе, и Алессандро тебе доверяет.
Мигель не обратил на эту просьбу особого внимания. “Ну девочка, ну и ладно, мало ли в городе девочек?” Но он пообещал, что будет предупредителен со своей дамой. Он, конечно, намеревался пойти на представление совсем в другой компании, но эта небольшая помеха не могла испортить радости.
День выдался пасмурным. В городе, где было, кажется, триста пятьдесят солнечных дней в году, такое случалось редко. Когда он встретил девочку и ее подружку на галерее перед домом, они были закутаны в легкие плащи. Мигель произнес, как ему казалось, что-то чрезвычайно любезное, что-то из рыцарских романов: