– Тут-то мы с дороги и свернем, братец Бард, - сказал Сид, указывая в сторону опушки.
– Тут? – удивленно спросил Бард, досель не проронивши ни слова.
– Да, пожалуй, что и тут. Дорога это, через полверсты, становится только хуже – что, впрочем, в некоторой мере нам только на руку. Авось преследователи дальше пойдут, да и шеи свои собачьи переломают. А мы, братец, лучше спасёмся охотничьей тропою – она-то, конечно, скуднее чем даже этот разбитый тракт, да все нам на пользу. Хуже – да лучше!
– От чего так? – спросил Бард, изумившись.
– А от того, что тропу эту я как ладонь свою знаю! И лучше нам, братец, пошевеливаться, а то… чу!
Приложив указательный палец к губам, Сид кивнул в сторону тракта. Позади них едва-едва завиднелись и запрыгали тусклые огоньки, очевидно находясь вдалеке. Бард встрепенулся.
– То-то и оно! – прошептал Сид, – Может, конечно, вовсе и не то а совсем другое, но проверять мы это не будем.
Оба свернули с дороги и, по-лисьи проскользнув под обрамляющим лесную опушку кустарником (старина Сид знал нужный лаз) вышли на охотничью тропинку. Довольно скоро тропа взяла круто вверх и, виляя по краю крутого и стремнистого яра, вывела путников на небольшое, пологое плато, с трех сторон обрамленное высокими скалами. С этого плато открывался тщательный вид на округу: внизу, белея серебристой лентой, лежал разбитый тракт, вдали-же, посреди чернеющих макушек деревьев и крутых утесов, торчало каменное острие часовни.
– Видишь? - сказал Сид, указывая Барду на острие, но тотчас-же отвлекся: внизу, на тракте, замельтешили тени и высветились дрожащие точки огней. Оба путника мигом укрылись за скалы и, боязливо выглядывая за кустистое порожище плато, попытались разглядеть сумрачный тракт. Но свет застилаемого облаками полумесяца слабнул, да и подозрительные огни с тенями довольно быстро пропали, растворившись в ночи словно небыль, так что толком разглядеть ничего и не вышло.
– Во-от, – протянул тихонечко Сид, – Иссуши Белиар мои косточки, но не зря мы с дороги ушли! Может вовсе и не наши враги, может кто из Монастыря припозднился, но по дорогам ночью все больше лихие люди шастают и на глаза им попадаться не стоит. Пошли теперь, Бардушка, без спешки, тут нас уж точно никто не увидит.
– Но все-же, – прошептал Бард, следуя за Сидом, – Куда мы идем?
– В Часовню, – ответил Сид, – В часовню премудрого отца Исгарота. Мы ведь Монастырским трактом шли… Хотя откудова тебе знать, ты-же на Хоринисе впервой!
– Да, виноват, - пробормотал стыдливо Бард, вспоминая давнишние свои россказни. – Ты прости, отче, я…
– Кто старое помянет – тому и глаз вон! - отрезал Сид. – Как говаривали Хоринисские старожильцы, в былые времена на Монастырском тракте даже посреди темнейшей ночи всяк мог повстречать группы паломников. Хаживали эти святые люди денно и нощно, монастырской благодатью спасаться. Торговцы, опять-таки, ослов своих монастырским добром вьючили, и тоже хаживали трактом безо всякого страха. В общем, народа на дороге было невпроворот, только и следи! Поэтому и отстроили Часовню, дабы паломнику припозднившемуся, люду святому, да и торгашишке-скареду, было где ночку темную скоротать да на голодное брюхо попотчевать. Только и надобно было что в вороты кротенько постукать, а там послушники во всем заботу проявляли: на тебе и похлебки тарелку, на тебе и винца крючок, на тебе и постель с подушкой под голову. Думали, говорят, уже и гостевой дом сооружать для благородных особ, коим с паломниками под одною крышей нощевать было дюже конфюзно, но война все планы порушила. Одно только не поменялось: как хозяйствовал в часовне отец Исгарот, так нынче и хозяйствует, святая душа. Вот к нему-то мы и бежим, спасаемся. Только он пожалуй что и отведет от нас увязавшуюся беду, бо мудрости преподобному отцу не занимать, и щедрости сердца пожалуй что тоже.»
Бард молча кивнул. По правде говоря, в слова Сида он не сильно-то и старался вникать: столь внезапно пришедшее освобождение поминутно будоражило его разум. Впервые за последние три года он – Бард, был свободен, волен жить и промышлять сообразно собственному разумению без чьего-либо вышестоящего помыкательства. И вместе с тем новообретенная эта свобода терзала Барда своей неопределенностью: терзал страх - страх перед гневом хозяйским и его вооруженной свитой, страх перед незнакомой тропой, страх перед тем, что может стрястись дальше. Уж в чем Бард и был уверен, уж что он умел с поразительной точностью предсказать, так это страшную бурю Варантийского хозяйна и чудовищные пытки, которые хозяин, буде беглецы изловит, для него лично всенепременно изготовит.
Терзался молодой Бард, как было сказано, и неопределенностью. Молчаливо следуя за Сидом (что оставался для него пусть и доброжелательным, но незнакомцем), молодой Кристоф-Панкрациус Курц (Бард имел привычку часто повторять в уме свое имя, дабы за годы неволи его не забыть) не был уверен что им было действительно по пути. Куда Сид увлекал Барда? К какому-то Исгароту, Магу Огня из часовни, что со слов Сида мог-бы им неким образом оказать помощь. Прежний душеправитель, ужасный аль Барадар - чародей, служитель культа Белиара, ну а по сути – тоже маг, только что не Огня как Исгарот, а Тьмы, в свое время завлек Барда как раз таки обещанием бескорыстной помощи. Обретя свободу, Барду не очень-то и хотелось попасть в услужение новому чародею, хоть он и знал, что Маги Огня рабов не держали и, вроде как, исправно помогали страждущим и беззащитным. Возможно так и было раньше, а сейчас? Три с лишним года Бард провел в рабстве - как ему казалось целую жизнь. За годы порядки могли поменяться, особенно в теперешнюю лихую, скоротекущую пору с рушащимися ежегодно устоями и попранием казалось-бы вековых, незыблемых прав. Так что Барда к Часовне не тянуло. Тихо следуя за Сидом, он было подумал немножко отстать, а потом с охотничьей тропки незаметно свернуть и, покамест старый Сид будет мешкать, сокрыться глубоко в лесной чащобе, подальше от чужих, враждебных глаз. Лишь только доносящееся из леса ворчание дикого зверя и хищное уханье птиц заставили Барда передумать.
Было сильно за полночь, когда путники, свернув наконец с тропы и с трудом продравшись сквозь колючий кустарник, оказались подле дверей одинокой Часовни. Поросшее лесными мхами и плющом некогда величавое здание нынче угрюмо возвышалось над путниками, словно то была и не часовня вовсе, а каменный исполин, поглядывающий из-под тяжелых век на копошащихся у ног чудноватых людишек. Подойдя к дверям, старина Сид громко застучал медным молотком:
– Отвори, отче, путников поздних дорога привела! Пыльны наши одежи, но чисто наше сердце, черно за околицей, да светло на душе! Тьма Белиарова и ночь его страшная пред Инноса всеблагим могуществом отворись! - молвил Сид, повторяя приветственную молитву паломников из былых времен.
Часовня ответила молчанием, но минуту погодя из её глубин послышался шум чьей-то тяжелой поступи, заохал на деревянных опорах старый засов и, с протяжным стоном петель, дверь отворились. На пороге, облаченный в серое монашеское платье, стоял старый отец Исгарот и, очевидно спросонья, изумленно уставился на путников.
– Иннос помилуй! - воскликнул он, захлопотав, – А я-то думал, что на монастырском тракте паломников совсем не стало. Теперешний ночной прохожий часовни крадучеся сторонится, как грабитель среди ночи, и мимо проходит. Но заходите, дети, заходите, добрые люди! Сей-же час я растоплю камин и согрею вам эля, заходите, мир вам.
Пропустив путников, Исгарот затворил двери и, подперев их надежным засовом, проследовал внутрь Часовни. Остывший за ночь камин по молчаливому наказу мага огня тотчас-же воспылал, а из котелка над очагом завеало пряным ароматом монастырского эля. Расположив гостей в удобных креслах подле камина, отец Исгарот подал жестянки и, собственноручно разлив напиток, велел гостям вволю угощаться и отдыхать. Впервые за весь прошедший день старина Сид почувствовал, насколько на самом деле устал: кости ломило от крутого марша по тропе, голова-же налилась тягучей дремотостью. Бард, устроившись по удобнее на кресле, угощался теплым элем и, скинув обувку, стал готовиться ко сну. Телесной усталости он не ощущал, а мысли о насущных тревогах решил отложить - ото всех этих неспокойных помышлений ощущал он себя смертельно уставшим.