- И у вас никогда-никогда не было желания узнать, что же за мир там, за стенами Шварцвальда?
- Боюсь, я и так уже видела слишком много. Быть врачом - мое призвание, я всегда это знала, с самого детства. Мадам Фавр сказала, что как только я наберусь опыта, она походатайствует о моем зачислении в медицинскую академию. Года через три, или даже раньше. Я уже откладываю жалованье: оно совсем небольшое, но здесь, в Шварцвальде, деньги и тратить-то не на что.
В коридоре раздались шаркающие шаги ночной санитарки, и сестра Филди осеклась, видимо, пожалев, что так разоткровенничалась. Но затем неожиданно добавила:
- Я солгала днем. Я не просто знала Элизу Штайн. Она была моей лучшей подругой. И я до сих пор не могу смириться с ее гибелью. Меня не было в Шварцвальде, когда это произошло - уезжала на сестринские курсы в Вену. И знаешь, я рада, что не видела Элизу мертвой. В моих воспоминаниях она все еще жива.
Сестра Филди быстро вытерла ладонью глаза и сказала:
- Пойдем, там мальчишки, наверное, уже на ушах стоят.
Но в спальне было тихо. После утренней истории, которая закончилась ссылкой Отто, всем было уже не до веселья.
Глава VIII
- А вы сами-то верите в привидения? - спросил лектора один из слушателей.
- Конечно, нет, - ответил лектор и медленно растаял в воздухе.
Аркадий и Борис Стругацкие. «Понедельник начинается в субботу»
Промелькнуло лето, а за ним и сентябрь. Дни в клинике катились ровно и монотонно, словно морские волны. Каждый день в полшестого раздавался адский трезвон, и все подскакивали на кроватях, как ужаленные. На ходу досматривая оборванный сон, плелись в туалетную комнату. Потом дежурная медицинская сестра разносила стаканчики с дневной нормой разноцветных пилюль. Она протягивала стакан с водой и зорко следила, чтобы ты проглотил все, что полагается. И если у нее закрадывалось хоть малейшее подозрение, что ты смухлевал, она могла без лишних церемоний залезть пальцем в твой рот, как в собственный карман.
Поначалу я безропотно проглатывал пилюли. Но однажды ночью, вглядываясь в темноту и безуспешно пытаясь заснуть, я попытался представить, что мама присела на край моей кровати, как в детстве. И не смог. Я не помнил ее лица. Ну, то есть я помнил ее глаза, и улыбку, и волосы - но по отдельности, и никак не мог сложить все это в одно воспоминание. Это как... собираешь паззл, и вдруг обнаруживаешь, что потерялся один фрагмент - совсем маленький, незначительный, какой-нибудь бледный кусок неба - но цельной картины уже нет. И я перестал пить таблетки. Держал под языком, а потом незаметно сплевывал их по пути в обеденный зал. А потом стал замечать, что ребята, которые приехали в клинику в одно время со мной, изменились - никто больше не подшучивал друг над другом, не спорил, не смеялся, не устраивал потасовок. И в глазах у всех - неживой, стеклянный блеск. Зомби-апокалипсис, словом. Я и Бруно строго-настрого запретил пить эту отраву.
В полседьмого, еще до завтрака, шли занятия оздоровительной физкультурой на воздухе - вне зависимости от того, палило ли солнце или шел ли проливной дождь: мы отжимались, приседали, делали наклоны и бежали кросс вдоль крепостной стены. А в десять все отряды выстаивались на площади, и старшая сестра раздавала поручения на день - надраить полы в спальнях, навести зеркальный блеск на мостовой или отскоблить огромные кастрюли от слоя пригоревшей вонючей бурды. На тихом часе все обычно раскладывали настольные игры или читали: сестра Филди каждую среду обновляла книги на этажерке в спальне, обменивая в библиотеке те, что мы уже прочитали, на новые. Я не впервые видел бумажные книги - у мамы была карманная Библия в потертом переплете. На корешок была приклеена тонкая алая ленточка, чтобы сразу находить страницу, на которой остановился в прошлый раз. Мама дорожила этой книгой - семейная реликвия. Я заглянул раз из любопытства - шрифт мелкий-мелкий, слова вроде и знакомые, а смысла не разобрать. Там строчки столбиком, как стихи, хоть и без рифмы. И пронумерованы. Странная книга, словом.