Я подошел и заглянул из-за ее плеча. Это был еще только черновой карандашный набросок, но и в нем угадывалось почти фотографическая точность. Я невольно вспомнил рисунки Анники - быстрые и легкие, как полет бабочки. Один причудливый росчерк, непрерывный, как линия жизни.
- Кстати, ты так и не ответила вчера: с какой стати код от сейфа - дата твоего рождения?
- Если бы ты только знал, как меня радует, что ты так и не догадался. А ведь причина, как говорится, налицо. Точнее, на лице. Она моя мать.
Я чуть не поперхнулся горячим чаем, который только что налил в кружку.
- Кто? Мадам Фавр? Этого не может быть...
- Ну, порой меня и саму одолевают сомнения. Но, приходится принимать этот факт на веру.
- Но Оливия... то есть сестра Филди, сказала, что у мадам Фавр нет родственников.
- Так и есть. Потому что меня как бы не существует. Я - ее маленький секрет. Скелет в шкафу, так сказать, - и она зло рассмеялась.
- Но почему она держит тебя в башне?
- Да раскрой же, наконец, глаза и посмотри на меня! - ее фарфоровое личико перекосилось от злости. - Я уродка!
Она уронила голову на руки и зарыдала - громко, безутешно. Я в полной растерянности поднял взгляд на Гуннара и изумился произошедшим в нем переменам: вместо настороженности и злобы на его грубом, словно вытесанном топором лице застыло непритворное страдание. Как будто кто-то вонзил ему нож в самое сердце. Я так и просидел истуканом, пока Дита не выплакала всю воду, что была в ней, без остатка. И потом, когда слез уже не было, она еще долго вздрагивала, как куст акации после сильной грозы. Ее нос покраснел и распух, а глаза заплыли, но так она выглядела даже милой. Может, потому что уже не была похожа на фарфоровую куклу.
- А по-моему, ты красивая. Когда не верещишь, как резанная.
Я разлил из чайничка остывший чай - он стал совсем горьким. Дита обхватила чашку ладонями и смотрела перед собой невидящим взглядом. Она бесстрастно рассказывала обо всех обидах, что годами копились в ее душе.
- В жизни матери - хотя мне привычнее называть ее мадам - на первом месте всегда была клиника. Шварцвальд - ее жизнь. Мне кажется, стоит ей отъехать от замка хотя бы на пару километров, и она начнет задыхаться, как рыба, выброшенная на берег. Только здесь она в своей стихии. В замке все устроено по ее правилам, все подчиняется ей. Все в ее жизни просчитано и распланировано на годы вперед. И только раз этот отлаженный механизм дал сбой - когда родилась я. Впрочем, болезнь проявилась не сразу. Как-то она обмолвилась, что до трех лет я была совершенно нормальным ребенком. Только на месте и пяти минут не могла усидеть - и вечно ломала то руку, то ногу. Мать выдворяла очередную няньку-недотепу, которая не уследила за непоседливым ребенком, и нанимала новую, пока не выяснилось, что причина в том, что мои кости хрупкие, как стекло. А когда мне исполнилось пять, я перестала расти. Раньше я жила вместе с матерью, в больших светлых комнатах в восточном крыле замка. Иногда нас навещал отец. Я плохо помню его лицо. Он всегда привозил мне кукол и книжки и, громко смеясь, подбрасывал меня к самому потолку. Когда-нибудь выберусь из башни и разыщу его, и мы будем маленькой семьей... Я верю, что он не отвернется от своей родной дочери, увидев, что с ней стало. Моя болезнь - пощечина гордости мадам. Когда она смотрит на мои изломанные, искривленные кости, на ее лице читается только горечь и разочарование. Я не оправдала ее надежд. Как-то ночью - мне было лет семь - мою кровать, книги и игрушки перенесли в эту башню. Первое время я плакала и кричала, когда она уходила и запирала за собой дверь. Мне было страшно оставаться одной. Особенно ночами. Ветра завывают, как проклятые души, обреченные на вечные скитания. Впрочем, это все детские страхи. Самое ужасное - это одиночество. Даже Гуннара она выбрала не случайно - он никогда не проболтается, не выдаст ее стыдную тайну даже под пытками.
- Ты... не похожа на нее. Ты - другая. Она бессердечная, жестокая, властная.
- А я? С чего ты взял, что знаешь меня настоящую? Мы с тобой знакомы два дня!
- Я видел, как меняется твое лицо, когда ты читаешь про что-то хорошее в книге - оно как будто светится. Ты не такая, как твоя мать.
Глава ХIII
«А чем вы занимаетесь?» - спросил я.
«Как и вся наука, - сказал горбоносый. - Счастьем человеческим».
Аркадий и Борис Стругацкие. «Понедельник начинается в субботу»
Так я поселился в башне Стеклянной Баронессы. Признаться, мы славно ладили. В хорошем расположении духа Дита была сущий ангел: подшучивала над Гуннаром, который с каждым днем становится все мрачнее, напевала, зачитывала вслух любимые отрывки из книг - и ее смех звенел, как серебряный колокольчик. Иногда я наигрывал веселые мелодии на флейте - музыка приводила ее в детский восторг. Но стоило мне заикнуться об уходе, как она закатывала истерику, пуская в ход весь арсенал девчачьих уловок и напоминая, что именно ей я обязан тем, что до сих пор жив. Я жил в башне уже две недели. И с каждым днем все яснее осознавал, что улизнуть отсюда будет ничуть не проще, чем из подземелья замка. Украдкой, когда Дита не видела, я выглядывал в узкое окно и видел прогуливающихся в чахлом садике детей, одетых в серые куртки. С такой высоты они казались крошечными, лиц не разобрать, но я интуитивно узнавал среди них Бруно - как правило, он, нахохлившись, одиноко сидел на стволе поваленного дерева и что-то чертил палочкой на земле. Я скучал по парнишке и знал, что ему тоже приходится несладко. Но сколько бы я ни ломал голову над тем, как подать ему знак, что я жив, так ничего и не придумал.