Прошелъ годъ. Шервудъ влюбился въ младшую ученицу. Послѣдняя страстно увлеклась красивымъ и угодливымъ наставникомъ.
Деревенская скука и глушь, отсутствіе надзора рано умершей матери и довѣрчивость наемной приставницы сдѣлали свое дѣло. Сперва робкія, письменныя признанія, вздохи, полуслова, потомъ прогулки въ поле, встрѣчи въ саду….
«Увлеклись и забылись!» — сказалъ себѣ однажды, въ оправданіе, Шервудъ, когда уже было поздно. Что предпринять? Какъ и чѣмъ спастись? Медлить было нельзя. Ни отецъ, ни старшая сестра и никто въ домѣ пока еще не подозрѣвали ничего. «Ужасъ! Что, если догадаются?» мыслилъ онъ: «ей-ли быть за мною, за ничтожнымъ, наемнымъ учителемъ, почти слугой? Никогда…. Отецъ не вытерпитъ, не снесетъ позора. Изъ своихъ рукъ убьетъ меня и ее…. Пока есть время, надо найти средство, скрыться куда-нибудь, бѣжать»….
Шервудъ обдумалъ рѣшеніе. Бракъ былъ возможенъ только съ ровней. Онъ рѣшилъ поступить въ военную службу, поскорѣе добиться офицерскаго званія и тогда искать руки дѣвушки. Строя радужныя грезы, полные надеждъ, они простились. Шервудъ сослался на домашнія обстоятельства, сказалъ отцу дѣвушки, что перемѣняетъ родъ занятій, попросилъ у него разсчета и уѣхалъ.
Какъ иностранецъ и сынъ разночинца, Шервудъ могъ опредѣлиться въ армію только простымъ рядовымъ. Онъ придумалъ другое средство: поступилъ опять учителемъ къ дѣтямъ извѣстнаго, со связями, генерала Стааля, и снискалъ его расположеніе. Воспользовавшись поѣздкой генерала по дѣламъ въ Одессу, онъ въ Елисаветградѣ обратился къ нему съ просьбой, помочь ему, для поступленія вольноопредѣляющимся въ новомиргородскій уданскій волкъ. Командиръ полка Гревсъ былъ друженъ съ Стаалемъ, и Шервуда вскорѣ приняли, на тогдашнихъ правахъ — двѣнадцати-лѣтней выслуги на офицерскій чинъ.
Двѣнадцать лѣтъ солдатской, жесткой лямки! — да это цѣлая вѣчность для самолюбиваго и избалованнаго въ дѣтствѣ человѣка, который еще недавно вкушалъ спокойную и такъ хорошо обставленную жизнь иностранца-учителя въ богатыхъ, барскихъ домахъ. Шервудъ подумалъ:
— Ну, для меня будетъ исключеніе; очевидно, примутъ во вниманіе мою недюжинную образованность, знаніе приличій и внѣшній лоскъ. Двѣнадцать лѣтъ выслуги писаны для другихъ; меня скоро замѣтятъ, оцѣнятъ и отличатъ.
Но тянулись недѣли, мѣсяцы; прошелъ годъ, другой и третій. Шервуда не замѣчали. Онъ съ трудомъ, въ концѣ долгихъ усилій, добился одного:- изъ фронта, узнавъ его грамотность и хорошій почеркъ, его взяли писаремъ въ канцелярію полковаго комитета. Вѣсти изъ Смоленской губерніи приходили рѣдко, а вскорѣ и вовсе прекратились. Переписка шла черезъ экономку, которую теперь, очевидно, разсчитали. Изъ Москвы отъ родителей шли нерадостныя извѣстія: та же безпомощность, тѣ же горе и нищета. А тутъ еще строгое и требовательное начальство, вѣчное корпѣніе въ душной комнатѣ, съ перомъ, и ни проблеска лучшихъ надеждъ.
Шервудъ не вынесъ служебныхъ невзгодъ. При всей своей смѣтливости, пронырливомъ и вкрадчивомъ нравѣ, онъ потерялъ обычное спокойствіе духа, сталъ пренебрегать занятіями въ канцеляріи и наконецъ безобразно запилъ.
Небритый и нечесанный писарь, съ протертыми локтями и въ дырявыхъ, съ голыми пальцами, сапогахъ, случайно привлекъ къ себѣ вниманіе майора, начальника канцеляріи. Арестъ и всякіе штрафы не помогли. Майоръ, узнавъ о происхожденіи писаря, призвалъ его къ себѣ и сталъ усовѣщивать, стыдить.
— Да, что съ тобой? — спросилъ онъ, послѣ долгихъ распеканій, вглядываясь въ заспанное и опухшее лицо писаря: не знаешь развѣ? да я рапортомъ…. да ты у меня….
Слезы брызнули изъ глазъ Шервуда. Вытянувшись передъ начальникомъ, онъ судорожно мялъ въ рукахъ фуражку и молчалъ.
— Ты, батенька, отличныхъ способностей, — произнесъ майоръ, желая нѣсколько его ободрить: шутка-ли! знаешь ариѳметику, языки…. ну, разныя тамъ ремесла…. прежде велъ себя прилично, барышней… а теперь! откуда такая блажь?
Губы писаря дрогнули.
— Ваше высокоблагородіе! — проговорилъ онъ: вы обратили на меня милостивый взоръ….
— Ну, да, да!
— Хотите здать причину…. вотъ она….
И Шервудъ безъ утайки разсказалъ майору все свое прошлое, въ томъ числѣ и роковой смоленскій случай. Майоръ развелъ руками.
— Пять лѣтъ я бился, — заключилъ Шервудъ: извольте узнать, на смотрахъ обходили; что было, издержался, а производства все не видать…. Хотѣлъ я и руки на себя наложить, вотъ какъ передъ Богомъ! и дезертировать за границу, въ Грецію, гдѣ люди бьются за свою свободу…. Горе сломило, не стерпѣлъ….
Шервудъ говорилъ съ чувствомъ, толково и умно. Майоръ сперва было вспылилъ: «вотъ вы, головорѣзы! а? куда дернулъ! у меня, братецъ, то-же семья, дѣти….» Онъ не щадилъ доводовъ, укорялъ.