— Еще бы, — отозвался Василій Львовичъ.
— Протей-министръ, — произнесъ Волконскій.
— Діонисіево ухо, — сказалъ, поджимая подъ себя ноги, Пушкинъ.
— Онъ лазутчески, подъ личиной скромности, — продолжалъ Якушкинъ: какъ змѣй, какъ тать, вползаетъ всюду, все порочитъ и хулитъ, ловко сѣя недовѣріе въ монархѣ къ лучшимъ силамъ страны.
— Къ нему, въ Грузино, — подхватилъ Василій Давыдовъ: уже ѣздятъ не только члены государственнаго совѣта, даже министры….
— А ты, Базиль, хотѣлъ-бы, — хрипло прокашлявшись, перебилъ брата старшій Давыдовъ: чтобъ всѣ ѣздили въ твоему краснобаю, Мордвинову, или къ этой раскаявшейся, семинарской Магдалинѣ, - къ Сперанскому?
— Не перебивать, не перебивать! Къ порядку! — послышались голоса.
Раевскій позвонилъ. Александръ Львовичъ, брезгливо пыхтя, опустилъ спину въ кресло, а подбородокъ въ жабо.
— Такъ вотъ, господа, — продолжалъ Якушкинъ: слыша это, всѣ мы, между прочимъ, знаемъ, кто въ настоящее время противится и лучшимъ мыслямъ государя…. въ томъ числѣ предположенію о волѣ крестьянъ…. Поставимъ вопросъ: возможна-ли, желанна-ли эта воля?
— Еще бы, — живо отвѣтилъ Волконскій: дарована свобода завоеваннымъ, прибалтійскимъ эстамъ и латышамъ…. а сильная, древняя Россія….
— Побѣжденные ликуютъ, побѣдители порабощены! — произнесъ съ чувствомъ Орловъ.
— Гоняемся за славой освободителей и повелителей всей Европы, — проговорилъ младшій Давыдовъ: а дома — военныя поселенія, Татаринова, Фотій и Магницкій.
— Такъ тебѣ, Вася, хотѣлось-бы освободить своихъ крѣпостныхъ? — спросилъ Александръ Львовичъ.
— Да, да и тысячу разъ да! — съ жаромъ и твердо отвѣтилъ младшій братъ.
Александръ Дьвовичъ грузно повернулся лѣнивымъ, тучнымъ тѣломъ, попробовалъ опять прокашляться и привстать.
— А кто будетъ, Базиль, тебѣ дѣлать фрикандо, супъ а-ли тортю и прочее, — спросилъ онъ: если дадутъ вольную Митькѣ? и что скажетъ Левъ Самойлычъ?
— Всѣхъ освобожу, и теперь Митѣ и Самойлычу я плачу жалованье! — отвѣтилъ Василій Львовичъ: спроси, вонъ, Якушкина — ему графъ Каменскій давалъ четыре тысячи за двухъ крѣпостныхъ музыкантовъ его отца…. а Иванъ Дмитріевичъ графу отвѣтилъ выдачей имъ обоимъ вольныхъ.
— Рисуетесь! — брезгливо прохрипѣлъ Александръ Львовичъ, сося полупогасшую сигару: въ якобинцевъ играете…. мода, жалкое подражаніе чужимъ образцамъ.
— Какъ мода? извините! — обратился къ спорщику Волконскій: это постоянная мысль лучшихъ нашихъ умовъ.
— Гдѣ они? — кисло улыбнулся и зѣвнулъ Александръ Львовичъ.
— Екатерина думала, — отвѣтилъ Волконскій: графъ Стенбокъ, двадцать лѣтъ назадъ, подавалъ мнѣніе о вольныхъ фермерахъ… Малиновскій совѣтовалъ объявить волю всѣхъ крестьянскихъ дѣтей, родившихся послѣ изгнанія Наполеона.
— Мордвиновъ предлагалъ планъ, — подхватилъ Орловъ: чтобы каждый, кто внесетъ за себя въ казну извѣстную сумму, по таксѣ, или пойдетъ охотой въ солдаты, былъ свободенъ.
— Опять Мордвиновъ! но вѣдь это все галиматья! — нетерпѣливо проговорилъ Александръ Львовичъ: quelle idée! воля безъ земли, безъ права на свой уголъ, пашню, домъ…. вѣдь фермеры….
— Отсталъ, отсталъ! — живо крикнули Давыдову Орловъ, младшій братъ и Волконскій: съ землею! рѣшаютъ дать землю!
— Кто рѣшаетъ? удивленно спросилъ и даже приподнялся Александръ Львовічъ, глядя на собесѣдниковъ.
Тѣ странно замолчали.
— Охъ вы, кроители законовъ и жизни!.. скучно!.. Партія! но вѣдь и Аракчеевъ партія…. потягайся съ нимъ!
— Такъ по твоему все хорошо? и военныя поселенія? — спросилъ брата младшій Давыдовъ.
— Нѣтъ, этого не хвалю.
— Наконецъ-то! но почему?
— Да какъ тебѣ это сказать? ну, просто нелѣпо и глупо устроено! ну, совсѣмъ глупо! — убѣжденно отвѣтилъ Александръ Львовичъ: всѣ эти поселяне, во-первыхъ, никуда негодные солдаты, а во-вторыхъ, внѣ фронта, постоянно недовольные крестьяне…. оттого и бунты….
Проговоривъ это, Александръ Львовичъ, сопя и сердито бурча себѣ подъ носъ, пересѣлъ въ глубь комнаты, на другой диванъ и, какъ бы рѣшивъ болѣе не спорить, закрылъ глаза.
Шли пренія о новомъ предметѣ. Сильно горячился Орловъ. Ему возражалъ Якушкинъ.
— Такъ какъ, по слухамъ, предполагаютъ закрыть массонскія и другія тайныя, благотворительныя общества, — сказалъ Орловъ: я прошу слова и предлагаю вопросъ: на сколько умѣстна и нужна эта мѣра? и можетъ-ли самый способный, благомыслящій чиновникъ замѣнить, въ смыслѣ общей пользы, частнаго, свободнаго дѣятеля?
— Парадоксъ! — произнесъ, очевидно условно, Якушкинъ.
— Далеко не парадоксъ, — возразилъ Муравьевъ: понятія народа грубы; насилія всякаго рода, продажность судей, воровство и грабительство снизу до верху и общая нравственная тьма, развѣ это не возмутительно?