А что грузинский князь? Измучился уже так князь, что не мог и минуты усидеть за кабинетным столом, и отворачивался от самых впечатляющих сумм, которые каждый вечер исправно подносили ему на блюдах, – не в радость был ревнивцу заведомо проигрышный посетительский азарт. Забавляла Машку подобная багратионидова тоска, успокаивала она любовника и временами даже зазывала: «А прибегай-ка, любый, ко мне на наливочку…»
Князь прибегал – чуть ли не вприпрыжку!
Купеческий дом в Столешниковом, стиснутый модернистскими кубами и в тени приблатненных юнцов уже было догнивающий, моментально воспрянув, сделался сразу известен не только своей охранной доской. Опоясывающая бельэтаж «коммуналка», вмиг, одним единственным договорным росчерком бабы выметенная из засиженных и перегороженных мест, разлетелась мушиным роем по столичным окраинам – целый месяц затем потрошил внутренности ошеломленного «купца», попутно набрасывая глянец на внешние стены, целый, невесть откуда свалившийся, батальон азиатов.
В один день разом исчезли штукатуры и плотники с амбразурами заместо глаз и ташкентской своей бестолковостью: баба вселилась в новое жилище, и по залам и комнатам, отражаясь в потолочной лепнине, эхом принялись метаться ее смех, гнев и команды. По утверждению некоторых, всюду были разбросаны миски и ночные горшки. Нянька, зыркая вороньим глазом, прижимала одной костлявой лапой своей крохотную Агриппину, а другой, с согласия матери, поддавала повзрослевшей Акульке и совсем уже не в меру расходившейся ее черномазой сестре. Не прекращался визг, валялись какие-то тряпки и стулья. Однако другие клянутся, бардака не было и в помине: напротив, вся анфилада до блеска чистилась горничными. Поражало очередное Машкино гнездо не только своим размахом, но и продуманностью интерьеров, и поистине аристократической утонченностью многочисленных кресел и столиков. Видели там даже библиотеку, а в ней хозяйку, шевелившую губами над раскрытым Петраркой.
В единственном сходятся те и другие – был новый огромный живот, с которым втискивалась баба и в машину, и в биржу, и в «Квазимодо» с «Монархом». Замученный ли ревностью князь оказался причиной брюха, впечатлившего размерами гинекологов, хохол ли, уроженец Толстой-юрта? Вмешался со стороны варяг? Одно ясно: ненадолго прервав аборты, произвела Угарова вдобавок к своим дочерям (откровенным, нахальным дряням), плаксивого сынка, на всю жизнь присосавшегося к ядерной матери цепким сибирским клещом.
Но позже о Парамоне!
С той поры, как кавалерийским махом перескочила она в Столешников (рукой отсюда было подать до Котельнической!), пошли круги уже по всей Москве, и многие досужие кумушки твердили: непременно, Угарова – ведьма!
Из уст в уста передавались новые свидетельства о неких ритуалах в ее доме, о шныряющих там по залам и комнатам магах со свитками, о катафалках возле самых ее ворот, из которых по полнолуниям выскакивают на погибель христианскому миру жизнерадостные упыри, о недобрых огнях в полуночных окнах, о вылетающих из Машкиного подъезда летучих мышах и о матюгающихся на обывателей ее же кошках. Дошло до младенцев, вскипяченную кровь которых проклятая Машка смешивала с вином и водой, угощая затем подобным зельем своих таинственных посетителей. Так, еще больше вокруг ее имени сделалось абракадабры. А каменная баба после родов появилась вдруг в изысканных платьях-мини от самого Кардена на премьерах и дефиле московского света. И совсем потерялся свет! Как получилось, что перед самыми прожженными «пер-воканальными» менеджерами повела себя баба хозяйкой? Черт ее разберет! Но не успел канареечный «опель» и трех дней попастись у Останкинской башни – пали продюсеры, дался зеленый свет. Тамошние модели с актрисками, когда появлялась чуть располневшая Машка под ручку уже то с одним, то с другим небожителем, какое-то время терзали себя любопытством: опять получалось, что стерва взялась ниоткуда. Скрежетали зубами, словно тракторными гусеницами, вслед ей точеные модницы, со злостью смакуя явные угаровские недостатки (впоследствии, окончательно перешла Угарова на балахон, скрывающий красное мясо впечатляющих ляжек, и ботфорты). Но к ярости продюсерских жен (и разнообразных любовниц) «кошельки на ногах» так и липли к этому, по мнению многих завистниц, Крошке Цахесу, за честь почитали быть ему представленными и даже заискивали перед ним, стараясь что-нибудь этакое ввернуть в разговоре (Машка ценила юмор, ее грудной благодарный смех вызывал сладкую дрожь у большинства кавалеров).