Гремели, перекликались трубы, неведомой доселе, торжественной песней звучали в ушах гусляра. Он даже дыхание затаил, будто навек хотел запомнить их медные вопли.
Переполошившиеся степняки ловили испуганных коней, наспех собирали палатки, громоздкие колеса повозок опрокидывали котлы, давили подвернувшихся. Запутавшись в постромках, упали лошади. На них наскочила кибитка Илдея, перевернулась. Начальники лютовали, бичами пытались остановить мечущихся, остервенело хлестали их по головам, удерживали лошадей, но ничего не могли поделать.
Сам хакан Курей поскакал в сторону Аскольдовой могилы, бросив свой византийский шатер.
– Войско руссов плывет! Святослав-батур! Спасайтесь, Герой пришел, – вопили степняки.
– Плывут, плывут! Тысяча ладей плывет!
Подол очищался от печенегов. Железный ошейник, долгое время сжимавший горло Киева, разомкнулся. Когда защищенные толстыми кожами, разукрашенные стягами суда причалили к камням против Боричева взвоза, Подол был пуст. Кое-где только дымились разбросанные костры да лежали втоптанные в пыль люди.
Воевода Претич дал знак окончить трублю.
Собравшись под Угорской горой, степняки переводили дух. Могущественный военачальник родовитый Кондяк, сверкая золотым нагрудником, говорил:
– Старый верблюд Курей! Из-за него мы потерпели неудачу, дождались пока в Куяву вернулся Герой! Я сам вытряхну кости из этой облезлой шкуры! Духи не любят Курея… – Кондяк не договорил. Подъехавший сзади всадник ударил его по голове ременной плетью с бронзовым шипом на конце. Бронзовый шип плотно вошел в череп. Кондяк осел в седле, выпустил поводья и свалился наземь бездыханным. Окружавшие его погнали коней врассыпную – они узнали старого хакана.
– Гнусные шакалы! Верблюжья отрыжка! Еще силен хакан Курей, повелитель степей, быстрокрылый Сокол!..
… Все пятьдесят три ладьи причалили к камням, воины сошли на берег, подняли копья, один другого краше – молодец к молодцу. Впереди Претич – точь-в-точь дядька морской. Ждали – опомнятся печенеги.
В растворившихся воротах Самваты показались люди, от них отделилась небольшая кучка.
– Кого они волокут, Будимир? – недоуменно поднял плечи воевода. – Неужто?..
– Должно быть, княгиня с маленькими, – ответил тот, шмыгнув носом: простыл вчера в воде.
– Гей, Вячко! Разворачивай ладью, живо! Садись на весла! – приказал Претич.
Он не выдержал, бросился навстречу бегущим:
– Матушка… жива-живехонька.
Ольгу нес Улеб. В его огромных руках княгиня самой себе казалась жалкой, беспомощной, словно бы это была не она, а только ее тень. Княжича Олега, большеголового, испуганного мальчугана, держал на плечах Яромир, на руках у Буслая брыкался Владимир:
– Пусти, тебе говорят, пусти… я сам.
Ярополк, бледный, в грязной одежде, хватался за грудь и никак не мог отдышаться. Храбры вытирали испарину лохмотьями рубах.
– Нет, не княгиня я боле, – надтреснутым голосом бросила Ольга и добавила зло: – В Киеве ныне другой князь… боярский холоп княжит в Киеве.
Храбры молчали, не кланялись. Закусил губу и Претич.
– Пожалуй в ладью, княгиня… Что стоишь, дубинушка, али присох к земле? Неси в ладью великую княгиню. Княжата, геть, геть… Живо!
– Я сяду за весло, – крикнул маленький Владимир.
Ярополк, недоверчиво посматривавший, помог Олегу и Владимиру взобраться в ладью к бабке:
– Калачи, небось, жрали, пока я сидел в Воронграй-тереме?.. Ладно, подавитесь этими калачами!..
– Вячко, гляди в оба! – погрозил пальцем воевода. – Ну же! Вали!
И, напоследок, Претич скорчил такую страшную рожу, вытаращив глаза, растрепав бороду и пальцем приплюснув нос, что Владимир весело рассмеялся:
– Медведь!
Ладья, подгоняемая мерными ударами весел, направилась к левому берегу, где вербы под ветром шумели, обнажали седину листвы. Будимир смотрел ей вслед, пока не ослепило солнце:
– Поплыли уху хлебать…
– Ну, – повернулся Претич, – теперь можем схватиться.
– Скачут, – протянул руку тот.
Пятеро всадников, размахивая бунчуком, скакали от Угорской горы.
– Никак, сам Куря.
Всадники остановились, пропустили вперед хакана на белой лошади. Раскосые глаза Курея быстро перебегали по рядам ратников, сосчитывали ладьи у берега. Лошадь под ним горячилась, закусывала удила. Поприветствовав Претича жестом, посланным от лба к земле, он кивнул своим вооруженным до зубов спутникам в сторону удалявшейся ладьи.
Будимир выдвинулся вперед, стал рядом с Претичем, отвечавшим на приветствие сдержанным наклоном головы.
– Кто это пришел? – осведомился Курей, стараясь удержать коня.
– Люди той стороны, – ответил Претич с достоинством.
Будимир перевел. Тень недоумения скользнула по лицу хакана, но он тотчас же принял прежний равнодушный вид. Спутники, походившие на каменных истуканов, и глазом не повели.
– А ты – не князь ли? – выпрямился в седле хакан.
Воевода несколько помедлил с ответом, разглаживая бороду, и сказал:
– Нет, я воин его, пришел с передовым отрядом, а за мной идет войско с самим князем.
Не мог сдержаться Курей – до крови закусил серые губы и, насильно улыбнувшись, протянул Претичу руку:
– Будь мне другом.
– Так и сделаю, – отвечал воевода, захватив в огромную лапу старческую руку хакана.
Резанули воздух медные трубы, извещая Самвату и весь исстрадавшийся Киянь-город о перемирии, наступившем на Русской земле.
Заметно потемнело серое лицо хакана Курея, белый конь под ним дрожал всеми мускулами. Сойдя с него, хакан пригласил Претича в брошенный им шатер. Воевода с Будимиром вошли, сели на мягкие расшитые подушки. Хакан собственноручно налил широкую чашу крепкой баши, отпил немного, передал ее воеводе. Тот взял чашу в обе руки, нахмурился – это был человеческий череп, обтянутый снаружи воловьей кожей и оправленный златокованым обручем.
Курей невозмутимо пояснил:
– Мертвая голова знатного русса, побежденного мною в двух переходах от вашей солнечной Тьмутаракани. Боги мне даровали победу.
– Что ты будешь делать, – скривился воевода, – придется пить. Броня на брань, а ендова на мир!
Стали договариваться об условиях мира. Воевода неосторожно настаивал на немедленном уходе печенегов в степи к Лукоморью, а хитрый хакан упирался, говорил, что не может сразу идти в поход, что ему нужно на сборы несколько дней. Тогда Претич напомнил о Святославе: тот не пощадит-де их, как в свое время не пощадил хозар. Будимир переводил плохо, многое оставалось неясным. Стараясь объясниться, хакан все ближе наклонялся к его лицу, жестикулируя обеими руками так, как будто в каждой из них было по щепотке соли.
За шатром послышался шум, чьи-то голоса, и через минуту ворвался Вячко.
– Воевода! – закричал он неестественно громким голосом. – Святослав прислал гонца и требует тебя к себе, на ту сторону.
Одним духом выпалив эту нехитрую ложь, Вячко поспешил скрыться.
Претич глубокомысленно оттопырил нижнюю губу и протянул:
– Да-а…
– Что он сказал? – забеспокоился хакан.
Будимир перевел. Претич грузно поднялся и вышел из шатра.
Окончательно сбитый с толку, Курей, последовав за ним, передал воеводе белого коня и положил к ногам тонкую, как змеиное жало, саблю дамасского изделия, сафьяновый колчан, украшенный изумрудами и плотно набитый стрелами.
В свою очередь, воевода Претич одарил хакана кольчугой с серебряным подзором, увесистым мечом и древним, сходящимся книзу щитом.
В третий раз победно загремели трубы.
– Слава! – радостно воскликнула тысяча зычных голосов.
Хакан сел на подведенного ему коня, невозмутимо расправил поводья, хитро стрельнул глазами за Днепр.
– Твое оружие – защищаться, – сказал он Претичу, ухмыляясь, – мое оружие – нападать!.. Летучьи люди покидают Куяву. Они сделали свое дело – Святослав на Руси, а не в греках!.. Прощай, русс!