XVI. Легенда о Каменном море
И словно в колдовском сне перед ним выплыли освещенные желтоватым пламенем фонаря ноздреватые известковые стены одесских катакомб, куда он спустился после смерти Маринки добывать золотистый камень-ракушечник, чтобы уйти от опостылевшего ему мира и от тех, кто загубил его жену, чтобы спастись от преследований полицейских ищеек.
Ему хорошо врезались в память первые дни его подземного труда. Сколько жить будет – не забыть их! И не оттого, что ноздреватый хрупкий известняк под землей рубить да пилить ему сил не хватало! Сил у Кондрата для такой работы было с лихвой.
Камень резали, как дерево, на ровные прямоугольные бруски в узких и душных галереях-катакомбах почти вслепую. Бледный язычок масляного фонаря плохо освещал сырую подземную тьму. Пропитанная мелкой известковой пылью мгла душила привыкшего к вольному степному воздуху казака. Белая жесткая пыль хрустела на зубах, оседала в груди, забивая дыхание. Низкий потолок не давал распрямиться, а в узких подземельях трудно было и плечи развернуть.
И Кондрат, любивший в работе широкие размашистые движения, чувствовал себя скованно в похожих на кротовые норы штольнях. От слепой беспросветной духоты его могучие мускулы становились вялыми, а голова кружилась до тошноты. Только гордость не позволяла Кондрату бросить эту каторжную работу – подняться из шахты на поверхность земли и попросить Чухрая, чтобы тот помог ему на корабле уйти матросом в плавание по черноморским волнам.
Теперь в темной душной катакомбе ему казалась как никогда заманчивой отвергнутая им ранее матросская работа. Там и солнечного света вволю, и настоенного на морской соли воздуха Но в то же время его охватывал стыд от этих предательских мыслей.
«Ох, негоже вилять душой, казак, ровно пес хвостом», – корил он себя за свое малодушие и делал отчаянные усилия, чтобы не отстать в работе от своего напарника и друга Селима.
А тот, казалось, чувствовал себя в катакомбах привольно.
И душная давящая тьма подземелья, и каторжный труд были ему нипочем. Юркий, подвижный татарин легко и ловко пилил и рубил камень. Так же легко он обтесывал и ворочал громоздкие известковые брусья. Он порой сочувственно посматривал на тяжело дышащего, мокрого от пота Кондрата. И тому казалось, что Селим лишь из жалости к нему работает не торопясь.
– Жалеешь? – часто спрашивал он татарина.
– Ты что, кунак?! – возражал Селим.
Но по тому, как энергично татарин при этом тряс головой, аж тень плясала на желтой, слабо освещенной фонарем стене катакомбы, Кондрат понимал, что его друг в самом деле жалеет его, но скрывает жалость. И он молча, шатаясь от изнеможения, с яростью вновь принимался за нелегкий труд.
Когда они заканчивали работу и выходили из катакомбы, небо уже было густо покрыто крупными осенними звездами. Усталый Кондрат добирался с Селимом до куреня. Здесь, на обрыве черноморского берега, около своего жилища, Кондрат с наслаждением ложился на пахнущую прелой сентябрьской травой землю. Все его тело ныло от ушибов, которые он получил, натыкаясь с непривычки во тьме катакомб на углы в штольнях. Нестерпимо горели содранные в кровь, побитые на работе руки. А недалеко от него, меньше версты, светился, отражаясь слабыми огнями фонарей в темных морских волнах, новый порт и город – Одесса. Это был город, построенный из того самого золотистого камня, который Кондрат добывал сегодня весь день глубоко под землей.
– Видно, каменья для града добывать тяжелее, нежели крепости брать, – сказал он Селиму, который позвал его ужинать.
– Ничего, кунак. Поначалу и мне трудновато было. А теперь привык… – успокаивал его татарин. В голосе его слышалось сочувствие.
Татарин не ошибся. И в самом деле, к зиме, когда на черноморских берегах закружились белые полосы снежной поземки, Кондрат освоился с тяжелой работой. Он, как и Селим, научился быстро и уверенно ориентироваться в темных закоулках штолен. Кондрат уже не задыхался от спертого мглистого воздуха подземелья. У него как бы открылось «.второе дыхание» и второе зрение во время работы в темных штольнях. Он теперь без промаха метко и точно, как когда-то рубил в бою саблей, обтесывал топором известняк, пробивал в горной породе новые пути для штолен. Кондрат втянулся в каторжный труд «каменного крота» так называли в народе шахтарей-камнерезов, и постиг в совершенстве все тонкости этого нелегкого дела. Он научился как следует использовать свою природную могучую силу и стал работать намного лучше и быстрее Селима. Он не только перестал тяготиться своим трудом, но и полюбил его. Ведь именно этот труд давал ему возможность как-то забывать о своем горе.
Вскоре Кондрат полюбил и подземный мир катакомб, куда загнала его злая недоля. Он так привык к подземелью, что уже не томился, как раньше, по солнечному свету, если ему приходилось по совету друзей – Селима и Семена Чухрая – иногда по неделям не подниматься на поверхность земли. А это случалось часто. Одесская полиция прилежно разыскивала его, считая опасным бунтарем и злодеем.
Жизнь в катакомбах имела для таких обездоленных бедняков, как Кондрат, некоторые преимущества. Он чувствовал себя здесь не только в безопасности, но и как-то уютнее. В катакомбах и летом и зимой держалась почти одинаковая температура и в самую лютую январскую стужу здесь было тепло, намного лучше, чем в холодном, продуваемом колючим морским ветром курене Селима.
Были здесь и другие «удобства». Например, одесский неимущий люд в то время страдал от отсутствия чистой питьевой воды Ее доставляли для знатных господ в бочках из пригородных слобод – Больших, Средних и Малых Фонтанов. А в катакомбах вода весело журчала у ног чистыми ключами – пей, умывайся вволю! Сколько хочешь! Чистую воду Кондрат любил с детства.
Но более всего катакомбы привлекали его своим величественным торжественным безмолвием. Боль, которую он испытывал, вспоминая погибшую жену, родных и близких ему людей, становилась в этой строгой земной тишине менее острой, менее ощутимой.
Но иногда даже здесь эта величественная тишина подземного мира нарушалась странными звуками, похожими на какой-то нарастающий гул. Из недр известковых пород, сквозь которые пролегли узкие галереи катакомб, начинала литься то нежная, то грозная симфония, очень похожая то на усиливающийся, то на затихающий шум морского прибоя.
– Это волны окаменевшего моря гуторят, – пояснил Кондрату один старый шахтарь. И тут же рассказал предание о том, что давным-давно здесь под землей шумело море, такое же огромное, как Черное. Захотелось этому подземному морю солнечный свет увидать, да злой колдун превратил его в каменную породу. – Вот с тех пор и стонут, жалобно шумят его окаменевшие волны, жалуясь на свою горькую судьбу…
– Складно говоришь, старик… Да только брехня все это… Ну разве могла вода в камень обратиться? – рассмеялся в ответ Кондрат, стараясь вызвать старого каменотеса на дальнейший разговор.
– Видно, могла, – убежденно ответил старик и, помолчав, вдруг отломал от известковой стены катакомбы кусок ракушки – такой, каких тысячи валяются на морском берегу.
– Вот скажи, откуда взялась эта морская ракушка здесь, в глубине земной, среди каменного моря? Откуда, ась? – с торжеством в голосе спросил старик. – Люди говорят, что море подземное в камень превратилось, и это правда истинная… Вот потому-то мы, шахтари, дело доброе творим, сами того не ведая. Думаем, ракушняк под землей добываем, а на самом-то деле море каменное к солнышку возвращаем. Да, море… Волны его окаменелые. Из него, гляди, Одесса строится. И у нас, шахтарей, камень ненасытно для этого просит. Просит Одесса.