16
Июль перешел в август. Стиккан Блюмквист отправился с женой в круиз вокруг Аландских островов, оставив в лавке пакет. «Моему другу Юнасу». Две бутылки «Баллантайна». Весьма мило с его стороны. И на пригорке возле лавки люди были с ним милы — здоровались, улыбались, спрашивали, как, мол, там у вас, возле каменного поля. Казалось, ни один дьявол не в состоянии помочь ему справиться с трудной задачей — поддерживать в себе плодотворную ненависть.
Юнас махнул рукой на конспект. Наброски бывают опасны. Даешь великолепный выход накопившимся в тебе силам и идеям в эскизе или наброске и остаешься ни с чем. Хочешь развить, улучшить, а получается бледный, разбавленный кисель, ибо ты уже сказал все, что хотел сказать, пусть неуклюже, сумбурно, но ты выразил свои мысли, и знаешь это, тебе дорог твой набросок, он тебя связывает, и ты не можешь двигаться дальше. Следовало бы вообще запретить двигаться дальше.
Недурно, это, пожалуй, можно использовать, только сформулировать получше. Но сейчас я не успею, я говорю с Игреком.
Каждый раз, когда Юнас говорил с Игреком, он шел на каменное поле. Иногда он поднимал камни и бросал их в сторону. Бросать камни было даже приятно. Физическая работа казалась честнее и достойнее умственной.
Возможно, я не могу писать о тебе потому, что ненависть — это как несчастная любовь: человек так глубоко погружен в свое несчастье, что еще не в состоянии связно и убедительно сформулировать свои мысли. Лишь какое-то время спустя он способен взглянуть на все со стороны и, так сказать, вновь обрести глубину и яркость чувств, но на этот раз уже без помутнения рассудка.
Я ненавижу тебя до глубины души.
Но лишь тобой я сейчас живу. И с горечью восхищаюсь твоей способностью видеть людей насквозь и мгновенно узнавать, что они собой представляют: все их слабости, на чем можно сыграть, чтобы добиться своего, а если у них нечего взять, то уйти и забыть, навсегда. У тебя не бывает сомнений, ты решаешь мгновенно и деловито и сообразно с этим действуешь, ты никогда не разочаровываешься, ведь разочарование удел малодушных. Результат ошибочных оценок и бесцельно потраченного времени. Тебе не приходится досадовать, потому что ты всегда делаешь правильный выбор, и тебе незнакомо волнение, потому что ты не допускаешь возможности ошибки, неудачи. Я твердо уверен, что у тебя не бывает ночных кошмаров. Наградить тебя кошмарами? Твоя жизнь, или оставшаяся тень твоей жизни, сейчас у меня, в моих руках. Понимаешь? Сделать так, чтобы твои дети ненавидели тебя? Заставить тебя изведать, что переживает человек, внезапно осознавший свою полную одинокость? Я не употребляю слово «одиночество», об одиночестве болтают все кому не лень, к чему говорить об очевидном; и еще одна вещь, от которой меня тошнит, — болтовня про поиски своей индивидуальности. Ах, какое замечательное, литературное выражение! Кокетничают, валят с больной головы на здоровую, ничего не ведают, я плюю на них, во всяком случае, я плюю на поиски своей индивидуальности.
А теперь слушай внимательно, я перехожу к делу. Что ты скажешь о таком повороте: сын вырос, ты никогда им не интересовался, и вдруг, по какому-то капризу, ты спрашиваешь его: «Как у тебя на работе?» А тебе ведь было все равно, что у него за работа, ты даже не знаешь, чем он занимается! Я тебя изничтожу, я заставлю его смеяться над тобой. Я могу убить тебя, и на этот раз ты умрешь окончательно, я могу сделать что угодно, потому что… Юнас оторвался от бумаги, он хотел закончить: «потому что я обладаю словами» — и зачеркнул всю фразу. Ты не знаешь, что такое прощение, и благодарность, если кто-то выказывает тебе дружелюбие, ты уверен, что этому человеку от тебя что-то нужно, или же считаешь его неразумным простаком.
Нет, это не годится.
Ты осуществил все то, чего не смог осуществить я. Надеюсь, ты был столь же отвратительным, каким представляю тебя я. Я слишком долго пробыл с тобой вместе, я боролся изо всех сил, чтобы вдохнуть в нас жизнь, и самое ужасное: я восхищаюсь тобой, ненавидя. Почему ты не можешь выказать хоть крошечную слабость, совершить хоть какой-нибудь непристойный поступок, что-нибудь постыдное и вульгарное, из-за чего потом не спишь много ночей подряд, в тысячный раз вспоминая случившееся и сказанное, поверь, я бы понял и оправдал твой промах, поверь… Впрочем, у меня нет с тобой ничего общего, совсем ничего. Я с тобой долго не буду разговаривать.
17
Третьего августа к полудню казалось, вот-вот разразится гроза, но тучи ушли дальше, к Ловисе. Было страшно жарко. Юнас спустился к берегу, закатал штаны и погрузил ноги в воду.
Надеюсь, будет гроза, мне необходима гроза, чтобы разделаться с Игреком. Финал, Страшный суд, железная колесница господа. Я заставлю его испугаться, хоть раз в жизни он испытает смертельный страх. Это будет здорово. Мне нужно понаблюдать грозу, но из закрытого помещения, то есть как бы изнутри его тайного ужаса. Гроза заставит его понять, что он наделал, что-нибудь в таком духе.
К вечеру грозовая туча зарядилась, обошла побережье, побывала в открытом море и теперь надвигалась с юга, имея, очевидно, самые серьезные намерения. Юнас отправился к домику, где жили дочери, — оттуда хорошо было видно море. Когда он вошел, Мария сидела и читала.
— Ты не обедал.
— Мне не хотелось есть. Где Карин?
— У нее болит зуб, она утром уехала в город и останется там ночевать.
— Разве у Карин когда-нибудь болели зубы?
— Да. С детства.
Юнас сел в качалку. Послышались слабые протяжные раскаты грома, Мария вздрогнула, и он спросил:
— Ты боишься грозы?
— Да. С детства.
— Повтор, — отметил он машинально.
Мария встала и начала задергивать шторы, переходя от одного окна к другому, потом закрыла вьюшку и надела резиновые сапоги.
Юнас сказал:
— Вьюшку-то закрывать совсем ни к чему.
— Шаровая молния, — коротко ответила Мария и опять принялась читать, не переворачивая страниц.
— Мария! Это ребячество — бояться грозы. И я ведь здесь, я с тобой.
Мария засмеялась, и смех ее звучал недобро.
— Ну конечно. Ты здесь. Ты со мной.
— Ты, похоже, иронизируешь. Тебе это не идет, не твой стиль. Если хочешь, я уйду. Твоя мама тоже впадала в истерику при перемене погоды.
— Папа, пожалуйста, помолчи.
Гроза приближалась, подошла совсем близко, разразилась величественно-равнодушным гневом прямо над ними. Юнас раздвинул шторы на окне, выходившем на южную сторону, и Мария закричала:
— Не смей!
— Я только хотел взглянуть на молнии, они мне могут понадобиться.
— Понадобиться?
— Для работы.
— Вот именно! Для работы. Я смертельно устала от этой твоей работы — не мешать твоей работе, бояться твоей работы… всю жизнь! То тебе одно надо, то другое, а теперь тебе понадобились молнии. Только ты, ты и ты — все время! — Она резко задернула шторы и с пылающим лицом повернулась к нему. — Я не должна бояться, конечно, нет, ты же со мной. Замечательно. Где ты находился все остальное время, пока я жила на свете, я не знаю, но уж точно не со мной!
— Моя дорогая девочка, — начал Юнас, и тут его прервал удар грома, а Мария продолжала говорить, слов не было слышно, руки судорожно вцепились в край стола, но в перерывах между вспышками молний и раскатами грома Юнасу удалось составить более или менее связное представление о том, что пыталась сказать его дочь.
— …Молчи! У тебя вечно не было времени. Чтобы отделаться от нас, ты давал нам деньги! Тебя интересовали только другие, тысячи чужих людей: они были такие необыкновенные или их было так жалко, и вечно появлялись новые, я читала, я вырезала все, что ты писал, и надень по крайней мере резиновые сапоги, ведь гроза прямо над нами!