Она смотрела на него хитро и недоверчиво, снова прикинулась дурочкой. Пьеру удалось втолковать ей, что раз он здесь и в весьма добром здравии, то разумнее будет его накормить. И его приятеля тоже. И разумеется, за предательство она не возьмет с него ни гроша. Тогда они будут в расчете.
Толстуха вынесла им две горячие миски бульона, два ломтя свежего хлеба вприкуску и даже горшочек печеного лука с морковью. Лук был мягким и сахарным. Пьер мазал его на хлеб, точно масло. Озябшие руки оба грели о миски с бульоном. Вряд ли в следующий раз трактирщица накормит задаром.
– Тебе есть где жить, Теобальд? – спросил он без особой надежды.
Тот жевал краюху и держал ее перед собой двумя руками, точно ребенок.
– Сегодня я ночевал в одном стойле. Рядом с коровами было тепло, я не жалуюсь.
Это во многом объясняло запах, от него исходивший. Пьер не обманывал ни его, ни себя, он спрашивал из праздного любопытства. У Пьера Гонтье нет сейчас денег, чтобы ему предложить. У нет денег и на себя, а когда он в следующий четверг не назовет Филиппу желанного имени, может статься, не будет и головы.
– Ты пустишь меня ночевать?
Нет, Пьер не может этого сделать. Хоть одно подозрение, болтливый язык дурачка-Теобальда – и Клод де Мариньи найдет, как с ним рассчитаться. Комнату в таверне ему не сдадут. В милосердие соседей не очень-то верилось. А ночи нынче морозные. Да и эта детина вряд ли по темноте снова найдет дорогу к коровам. И где вероятность, что на него не спустят собак.
– Тео, пойми. Мне недосуг возиться с тобой, – жестко ответил Пьер и почувствовал такой редкий за последние годы стыд.
Дурак пожал плечами и продолжил макать хлеб в бульон.
– Эта добрая дама даст мне соломы и лавку.
Эта добрая дама сама бы у слепого на паперти украла монетку.
– Она? Не рассчитывай.
– Я ее попрошу, – Теобальд улыбнулся. – Скажу ей «пожалуйста». Никто не откажет, если говорить им «пожалуйста».
«Ваше Величество, пожалуйста, оставьте меня в тишине, покое и привычном разгульном разврате».
Вряд ли получится. Теобальд, как любой дурак, был добр и тих. Видно, оттого чума его пощадила. Вряд ли осенний мороз будет столь милосерден. Пьер Гонтье никогда не был святошей и праведником. А сейчас у него не было даже гроша, чтобы попробовать сделаться им. Даже приюти он его на ночь – что дальше? На следующую пришлось бы выставить вон. Ни толики добра он не мог совершить. Оставалось быть честным – это как стакан горячей воды для голодного. Все лучше, чем ничего.
– Теобальд. Я смогу помочь тебе, только если ты поможешь мне тоже.
Тео-дурак поднял голову, посмотрел на него. Светлые глаза были доверчивыми и тихими. Толстуха-трактирщица ушла, они были одни и никто не мог их подслушивать. Пьер вздохнул. Он не знал, что из его слов сможет понять тот, кому от рождения Бог не дал разума. Но он рассказал ему все, совсем даже все, без утайки. Будто хотел честностью покрыть все грехи, что были, а главное, будут.
***
Мариньи не заходил уже третий день, и за то Пьер Гонтье славил Бога.
Третий же день Теобальд Оноре лежал на кровати в его мрачной каморке, пристроенной к мастерской, и первое время Пьер был уверен, что старый приятель умрет. Потом как-то все утряслось. Сегодня утром тот попросил еды и питья, значит, может, и выживет. Дыру на груди он залатал красной ниткой, тугой и добротной, должен же Тео чем-то отличаться от жаб. Пусть он и полный дурак.
Он тогда согласился, действительно согласился, когда Пьер говорил с ним в таверне. Интересно, придется ли ему потом расплатиться за это согласие? Не Тео. Ему. Другого выхода не было, он себя не обманывал. «Действительно, Пьер Гонтье, – он слышал гаденький голос. – Ты себя не обманывал. Ты обманул короля. Король хотел наследника для страны – ты подсунул ему дурака. Вся Франция тебе поклонится в ножки».
Голос был прав, и от этого было противно. Он так хотел переиграть Мариньи, что нечаянно сам обманул короля и корону. Филипп хотел наследника – мудрого, жестокого, хитрого. Казалось бы, Клод де Мариньи идеально подходит. Вместо него теперь будет добродушный дурак.
Он каким-то чудом сторговался с соседкой на крынку свежего молока.
– Пей, Тео, тебе нужно поправиться.
Его сердце он положил в банку, залил крышку воском – король ведь просто так не поверит, захочет увидеть.
Тео-дурак молча пил молоко и смотрел на него доверчиво, словно ребенок. В груди у него теперь обычный камень с французских дорог, как того и хотелось Филиппу.
Сложно понять, все ли хорошо с дураком.
– Тео, кто я?
– Ты Пьер.
– А ты?
Тео хмурился, долго думал, потом забывал о вопросах и следил за поздней мухой в окошке. Кто знает, с Клодом де Мариньи, возможно, было бы так же. А память вернется – у него вместо сердца камень, не вместо мозгов.