Теобальд все лежал и смотрел на бледное холодное солнце. Пьер Гонтье разводил засохшие чернила водой, чтобы черкнуть письмо государю.
Король Филипп явился сам, и Пьер изрядно опешил. Это только в сказках короли заявляются в лачугу к нищему, милосердно дают ему землю и счастье в обмен за труд с добродетелью. Только Пьер о добродетели слыхом не слыхивал. А Филиппа было трудно назвать милосердным.
– Ваше Величество, простите меня. Я ждал Мариньи, а не вас.
Короля нимало не беспокоило, что потолки здесь низкие, а из щелей дует ветер.
– Мариньи приставлен за вами следить, но для дела он вовсе не важен. Я просто ему доверяю.
«Очень зря», – подумалось Пьеру, но он ничего не ответил. Он молча поклонился, указал королю дорогу к постели больного. Филиппу вряд ли нужно сейчас много слов. Сейчас есть он, есть Франция и наследник без сердца, что покорит всех врагов. Мастер Гонтье в этом списке не значится.
Дурак-Тео спал, и Пьер не знал, разбудить его или нет.
– Он крепкий на вид, – Филипп рассматривал нового «сына». – Как его звали прежде?
– Теобальд, – ответил Пьер. – Дальше я не припомню.
Надо говорить ему правду, но необязательно всю. Теобальды в Сорбонне бывали, а вот Оноре – очень вряд ли.
– Ты знал его прежде?
Пьер кивнул.
– Отлично. Как мы договаривались.
Он не хотел прерывать короля. Не каждый день владыка земель получает нового сына, отрекаясь от прежних. Тут лучше молчать.
– Так вот кому достанется Франция. Это полдела, Пьер Гонтье, только полдела. Он должен стать достойнее прочих. Без жалости, без колебаний. Без сожалений. Покажи мне его сердце.
Пьер молча кивнул на залитую воском банку.
– Крепкое, сильное. Как у быка. Не чета изнеженным англичанам. В его груди теперь бьется камень?
– Не бьется, Ваше Величество. Просто лежит – камень не может биться. Но Теобальд жив, как я обещал. И в этом нет ни толики магии, уж поверьте. Теперь наш план лишь ваш. Надеюсь увидеть тот день, когда на него наденут корону.
Король молчал.
– Мы уговорились на новую лавку.
Филипп обернулся, и Пьер пожалел, что раскрыл рот.
– Король вступает в уговоры лишь с равными. Все остальное – его королевская милость.
Филипп шагнул к выходу, и Пьер внезапно почувствовал жгучую ярость. А ярость к королю – это дело нешуточное.
– Через два дня он встанет с постели?
– Как будет угодно, – оскалился Пьер, но добавил, – Вашему Величеству.
– Через два дня его тайно возьмут ко двору. Вас, впрочем, тоже. Если с ним что случится, вы ведь знаете – я не смогу отдать его обычному лекарю.
Король уходил без прощаний. Филипп их не ждал.
– Вы ведь не думали, что все будет просто, Гонтье?
– Я думаю, Ваше Величество, – он посмотрел ему прямо в глаза. – Я думаю, зря я ушел в свое время учиться. Зря стал прыгать выше своей головы. Такие, как я, они очень просто могут ее потерять.
Может, ему показалось, что по лицу Филиппа мелькнула тень улыбки. Железные люди без сердца не улыбаются.
– Хоть в чем-то вы правы, мастер Гонтье. Значит, не очень глупы.
Дверь наконец-то захлопнулась.
«Сбереги голову, Пьер».
II
Консьержери
Старая лавка была заперта на замок, и он сказал ей «прощай» с куда большим чувством, чем когда уходил от бывших возлюбленных. Через пару дней их с Теобальдом забрали, карета тряслась так, что Пьер был уверен, что рана откроется вновь. Бог миловал. Напротив них сидел Клод де Мариньи и не говорил им ни слова. Теперь у него снова нет имени: «человек-с-кольцом», который стал ему злейшим врагом, как обещал. Хорошо, что хоть кто-то здесь выполняет обещанное. Королю бы у него поучиться, с короля ведь не взыщешь долги. Пьер вспоминал лицо Филиппа Красивого, худое, с острыми скулами, еще без отметин смерти и старости, бледное, а седые нити блестят в волосах, точно серебряные. Он поверил старому лису, так глупо поверил, купился на сказки про свою образованность, ум, как шлюха, которой говорят о красе ее глаз. Интересно, Лакомб был умнее? Навряд ли, если прозябал все в той же грязи.
Обман за обман, думал Пьер. И совесть его уже не терзала. Все наследство Филиппа достанется дураку, и тогда – быть может, на эшафоте – Пьер Гонтье посмеется.
Когда они впервые ступили на землю у замка, была глубокая ночь. Теобальду на голову тут же накинули капюшон, повели так почтительно, будто тот и правда был принц. Его же толкнули к какой-то дальней двери, а потом на заднюю лестницу. Нет, Пьер не жаловался, тут не было крыс и в морозную осеннюю ночь не дуло из сотни щелей. Наутро какой-то мальчишка постучал в его комнату, принес таз и кувшин с ледяной водой, чтоб умыться, а затем назвал его новым придворным лекарем. Пьер не был лекарем и никогда не мечтал о таком. Крики и грязь – в юности он мечтал о знаниях и тишине и точно не о жалобах изнеженных дам и господ. На завтрак был сыр с молоком. Еще свежие яблоки. Это приглушило обиду, но не искоренило ее.