Король встал и начал шагать по сырому подвалу, будто по тронному залу. Пьеру до одури захотелось оказаться на месте Лакомба – в тишине и покое. С другой стороны. Если он не будет почтителен, то очень скоро там и окажется.
– Вы показали, что не глупы. Поверьте, мне встречались дворяне много глупее, и почти все они заседают в Совете. Так что, вы понимаете – о наследниках и печалях я говорю не затем, чтобы вызвать кого-то на жалость.
Два дня назад король сжег целый рыцарский орден за ересь. Пьер не думал, что ему нужна жалость. За доброе слово он скорее отправил бы сердобольца на дыбу.
– Я сказал, что не дал бы за детей и гроша – что же, возможно, я не лучший отец. Но лучшим королем я вполне могу стать. Чем была Франция до меня? Лет пятнадцать назад. Двадцать. Тридцать, сорок, не важно. Если соперничать – только с лучшими, вам ли не знать. Господь мне судья, Пьер Гонтье, вряд ли грешно мне гнаться за Карлом Великим. И как меня назовут после смерти? Эта страна была как одеяло из драных ненужных кусочков, которые шьют по зиме старухи и вдовы. Каждый барон в своем замке считал, что лучше своего господина, умней и богаче. Вы вспомнили англичан, Пьер Гонтье. Эту смешную страну, варваров с острова, жалких потомков норманнов-безбожников. Давно ли несколько неразумных слуг пришли на той земле к Божьему помазаннику и потребовали от него все, вплоть до гордости с царственной честью? Magna Carta могла быть только на английской земле, и на французской не будет подобного. Я вырвал жало и зубы у всех них, Пьер Гонтье. У баронов, что считают себя умнее Филиппа, а сами едва ли умеют читать. У всех, кто прежде жил в крепости Тампль и думал, что король – лишь игрушка в короне. Где теперь власть де Моле и где его деньги, даже Папа от него тогда отвернулся, прах еретиков и предателей развеяли по ветру. Я остался один, и я победитель, я очистил свои владения, как пахарь поле свое от камней и сорной травы. Осталось дело за малым, передать это поле наследникам. А они, да простит меня Бог, никудышные. Я знаю, как меня называют во Франции. О чем шепчутся по углам. Говорят, что сердце у меня из железа, что не ржавеет от крови и даже не бьется. Железный король вместо Филиппа Красивого – так кто-то звал меня в юности. Это лучше. Красоты никто не страшится, железо же режет без промаха. И вот он я, Железный Филипп, на кого я оставлю страну? Трем из моих сыновей изменяют их жены. Они заперлись по покоям и, должно быть, рыдают в подушки. Не жены их, Пьер, не жены. Они сами, мужчины. А у Изабеллы муж ничтожен и глуп. Он крадет ее драгоценности, порой бьет в тронном зале при всех, а у нее не хватает зубов отстоять свою честь. Хороша королева. Сплошные слезы в моем доме, Пьер Гонтье, и ни капли здравого смысла. Я давно не молод. Мне ни к чему заводить другую жену, ждать от нее младенцев в надежде, что что-то удастся. Что не будет наследник мой размазней. Что не пошлет ко дну Францию, как утлую лодчонку. У меня нет времени на попытки. Первые четыре были не слишком удачны.
– Чего вы хотите? – Пьер решился спросить, когда молчание затянулось.
Король секунду помедлил.
– Однажды наш любезный Клод Мариньи высказал вслух презабавнейший факт. Сегодня, впрочем, он его повторил. Страна не знает в лицо наследного принца. Не знает даже своего короля. Во всем королевстве наберется лишь двадцать мужей, что видели Людовика лично. Они верны мне. Они никогда не пойдут против меня и короны. Мой сын будет под стражей, Пьер Гонтье. Может, он добровольно уйдет в монастырь за женой. Заливать свое нелепое горе. А ты, Пьер Гонтье, ты добудешь мне нового сына, второго Людовика, которому по моей смерти присягнет каждый на этой земле.
Воистину дикие причуды богатых.
– Я не ворую младенцев из колыбели, Ваше Величество. И не знаю, чего вы хотите.
Филипп смотрел на него, как на ребенка. Капризного, глупого. Как хорошо, что Пьер Гонтье не сын короля.
– Лакомб говорил мне, чем ты занимался прежние годы в Сорбонне. Что продолжал тайком в его лавке. Он убеждал меня с пеной у рта, что это не ворожба и не магия, что это просто природа. Такая же, как когда врач и целитель пускают больному кровь, чтобы выгнать заразу. Как когда зашивают глубокую рану, и тело заживает само. Я верю, что это не магия. Я знаю, что ее не бывает. Но ты знаешь, мне достаточно только слова, чтобы те, кто верит, тебя разорвали. Я не желаю тебе участи де Моле. Не желал никогда и Лакомбу. Потому что он был полезен. Ты, Пьер Гонтье. Ты мне будешь полезен?
Пьер, к сожалению, знал, о чем говорил ему французский король. Знал и уже не видел смысла упорствовать. В их с Лакомбом каморке наверняка уже побывала рота солдат, все найдено и расписано, и трактаты из Упсалы тоже. Странно, что пьянчуга Лакомб это знал. Странно, что в тот же день не погнал его прочь со двора. Господа северяне были чудные ребята. Жили, как медведи в берлогах, но во многом были умнее его родных соотечественников. Врачи оттуда были отменные. Их отчего-то не жгли на кострах. Пьер помнил, как впервые вырезал сердце из тела жабы, а она осталась жива. Также дрыгала ногами, была в шоке от боли, но он заштопал ее, и она прожила еще целых полдня. Это было полгода назад. До этого мертвых лягушек, крыс, ворон с перебитым крылом были сотни. Один успех, о котором не знает никто. Не писать же взаправду книгочеям из Упсалы.