— Мне в деревне, в кафе, люди объяснили, где находится дом писателя… то есть ваш. Они сказали, надо идти вдоль реки… Вообще с этой штукой ошибиться невозможно! — И, не поворачивая головы, она показала пальцем на каменное сердце.
В эту минуту я еще мог сохранить некое подобие нормальности, сделав вид, будто ко мне явилась одна из тех молоденьких бродяжек, которые с рюкзаком за спиной идут из края в край и просят где немножко денег, где накормить или пустить переночевать. Я же, напротив, хладнокровно подумал, что происходит нечто серьезное. Нет, не нечто «сверхъестественное», потому что, когда стоишь в двух шагах от красивой девушки, которая двигается и разговаривает, ощущения «сверхъестественности» не появляется. Нечто серьезное. Но в то же время удивительно приятное. Agnus ex machina!
Я сжал челюсти, сглотнул и только после этого смог выговорить:
— Мы, кажется, где-то встречались?
— Я не местная, — вежливо ответила она. — Я не отсюда, я нездешняя. Я хочу сказать… совсем нездешняя! Но я думаю, что искала именно вас.
Я чуть было не выкрикнул ее имя, но, к счастью, она представилась сама:
— Я — Лейла. — Таким тоном, каким говорит женщина, уверенная, что, если ее и не узнали с первого взгляда, упоминание ее имени все расставит по местам.
«Лейла!» — нетерпеливо повторила она, как будто хотела сказать «вы же знаете!», и я уже не мог сдвинуть брови и поскрести в затылке, припоминая, где же и когда же мы могли познакомиться. Конечно, я ее знал!
Я был совершенно не подготовлен к такой необыкновенной встрече, и все же у меня не было ни малейших сомнений в том, кем была сидящая передо мной маленькая девушка. Я не мог ее не узнать, потому что несколько дней перед тем перечитывал посредственный роман, на страницах которого моими собственными словами описывалась некая Лейла…
Я мог бы притвориться изумленным или перепуганным, но — бесконечная ли моя усталость тому виной или неотступное чувство рвущихся связей? — я не испытывал ни настоящего удивления, ни страха: я безмятежно принимал невозможное. Впрочем, эта невозмутимость при фантастическом появлении персонажа, мной, как мне казалось, выдуманного, избавила нас, одного и другую, от обмена репликами еще более нелепыми, чем те обстоятельства, в которых мы очутились.
Когда я начал подниматься по ступенькам крыльца, девушка вскочила на ноги с кошачьей ловкостью, и я вспомнил, что именно так и описал ее, если не в рукописи, то, по крайней мере, в черновиках романа. Потом она опасливо посторонилась, пропуская меня. Я открыл дверь, попросту толкнув ее, потому что дом никогда не запирался на ключ. Она вошла следом за мной, и мне пришлось в этой ни с чем не сообразной ситуации быстро припомнить обыденные слова:
— Ты, наверное, устала? Ты, наверное, проголодалась?
Прихожая с выложенным плитками полом наконец-то освободилась от всех этих проклятых ящиков. Наши шаги и мой голос гулко отзывались в пустоте. Тележку можно было отправить на покой. В углу остались только моя готовая к отъезду дорожная сумка, рукопись «Шульца — Лейлы» и экземпляр «Авессалома, Авессалома!», между страницами которого лежали нераспечатанное письмо на имя Жюльетты и таинственная визитная карточка.
— Да, устала смертельно, — зевнув, проворчала девушка, — но есть хочется еще сильнее. Очень-очень хочется!
Ее зверский аппетит — теперь я и его припомнил. И тогда я потащил ее в кухню, вернее, туда, где раньше, до нашествия рыжих муравьев в день полной распродажи, была кухня. От нее мало что осталось. Стол, плитка и кое-какая еда, которую не надо было хранить в холодильнике.
— Кажется, у меня есть сыр. И хлеб должен был остаться.
Мы устроились за столом на убогих табуретках, и я принялся резать складным ножом мягкий бледный кусок «Каприза богов». Лейла тотчас набросилась на сыр и впилась зубами в огромную краюху. Этот внезапно нападающий на нее неутолимый голод — особенность персонажа! Набив полный рот, Лейла с любопытством осматривалась кругом. Я призадумался было, почему и она не выглядит ни испуганной, ни взволнованной, но вспомнил, что описал рано пришедшее к ней умение владеть собой и ждать подходящего момента. И тоже решил подождать. Ее намерению заговорить со мной помешало непомерное количество сыра и хлеба, распиравших ей щеки. Она только улыбнулась и знаком попросила меня потерпеть.
Когда я вытащил бутылку красного, она немедленно накрыла ладонью стоявший перед ней стакан:
— Я не пью вина! Спасибо… — И, подойдя к раковине, она сунула голову под кран и долго пила, а потом умылась холодной водой.
Я выпил за ее здоровье. Я не мог оторвать от нее взгляда. Она просто-напросто была здесь, передо мной, и я не без гордости, да, не без гордости восхищался ее заурядным совершенством, потому что она была в точности такой, какой я ее воображал, такой, какой я ее однажды вообразил, но ко всему она еще была цельной, одушевленной и чудесным образом воплотившейся.
Я допил первый стакан вина, мечтая о том, чтобы эти мгновения длились вечно. Я был по-настоящему счастлив оттого, что эта девушка оказалась в моем доме. Мне хотелось ее защищать и хотелось ее выслушать. Но больше всего мне хотелось ее разглядывать. У меня никогда не было детей, и я не знал, называть ли то, что я испытывал, отцовским чувством, но подумал, что эта смесь неверия, очевидности, эйфории и признательности была скорее «творцовским чувством». Восторг и смятение писателя, внезапно осознавшего, какая пропасть разделяет его мелкие словесные измышления и неисчерпаемое богатство, великолепие «реального присутствия».
Романист работает мелкими штрихами, оставляя глубокие разрывы: ограниченный набор внешних деталей, глаза, волосы, походка, несколько прилагательных для описания психологии, обрывок прошлого, клочок облика, глаголы и наречия, фрагменты тела и обстановки. «Реальное присутствие», сотканное из тепла, плоти, дыхания и пауз, одновременно навязывает десять тысяч крохотных и роскошных подробностей, которые даже и описывать не надо, настолько они очевидны, спокойно явлены здесь и теперь. Романист, желая создать иллюзию правдоподобия, во многом полагается на скорость чтения и на воображение читателя, которое восполнит пробелы. Реальное присутствие обладает спокойной мощью конкретности. И ее загадочным воздействием.
Все еще завороженный и потрясенный этой реальной и оголодавшей Лейлой, я вспомнил, что на самой верхней полке стенного шкафа должны были остаться две-три банки вкуснейшего варенья, которое Жюльетта варила для нас в те счастливые времена, когда решала, что все у нас складывается хорошо и что цветы, плоды и тишину нашего старого дома она предпочитает всем лучшим ролям мирового репертуара. Вооружившись деревянной ложкой, она проводила долгие солнечные утренние часы наедине с абрикосами, ежевикой, малиной, горами сахара и медным тазом. Ради Лейлы я полез шарить наугад в темном шкафу, откуда еще не выветрился запах пряностей и заплесневелого дерева, и, торжествуя, выставил на стол банку из толстого стекла, до краев наполненную абрикосовым вареньем.
Чуть позже наконец-то насытившаяся Лейла, жадно облизав большой и указательный пальцы, резко помрачнела. Прищурившись, нахмурив брови, она громко, я даже слегка вздрогнул от ее голоса, воскликнула:
— Почему? Почему вы это делаете?
На этот раз я трусливо изобразил удивление.
— О, вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать! Сочинять истории! Рассказывать о жизни людей! Мне объяснили, как это делается, как вы, сидя здесь, решаете, что произойдет в другом месте. Потому я и здесь…
— Знаешь, я ведь большей частью сочинял довольно посредственные романчики, только чтобы прокормиться. У меня с детства была страсть сочинять истории, была способность, так и не ставшая талантом. Я сделал это своим ремеслом. Раньше я рассказывал все это только самому себе.