Все эти воспоминания нахлынули в приёмной комендатуры. Повеяло смутной надеждой: к коменданту не вызывали без серьёзного повода. «Рядовой Рихтер? — Так точно. — Вы принимали участие в операции "Зонненштайн"? — Так точно. — Трибунал пересмотрел ваш приговор...»
При виде Хайнца комендант выказал вялое дежурное оживление, не предвещавшее ничего особенного. В общем-то, случаи, когда приговоры пересматривались, были крайне редки. Собственно говоря, таких случаев почти вовсе не было. Комендант знал это лучше самого последнего пессимиста из числа штрафников, и, вероятно, отсюда происходило непременное выражение унылого сарказма на его лице, с которым он встречал всякого арестанта. Комендант, долговязый, брыластый, с вечно слезящимися глазами, замечательно походил на своего пса — огромного палевого дога, вольготно расположившегося на мохнатом ковре подле комендантского стола и при появлении Хайнца поднявшего с жилистых лап вислогубую будто в угле выпачканную морду в крупных чёрных веснушках, чтобы вперить в посетителя тяжёлый и пронизывающий взгляд государственного мужа. На пару с хозяином дог совершал ежедневный обход лагеря и демонстрировал чудеса проницательности, издали чуя арестантов с запрещёнными вещами в карманах — от книг и листовок до еды (считалось, что арестант, припрятавший в кармане хоть небольшой кусок хлеба, замышляет побег).
Комендант бегло просмотрел какие-то неряшливые бумаги — очевидно, Хайнцово личное дело.
— Как работается, Рихтер?
Подобного вопроса Хайнц ожидал меньше всего.
— Я слышал, тебя избегают товарищи, — доверительным тоном продолжал комендант. — Они тебя недолюбливают, жалуются вот, видишь, на тебя... Работать не мешают?
Прежде всего Хайнц подумал о Дирке: жалобы наверняка исходили от этого чокнутого. И ещё Хайнц приятно удивился заботливости коменданта.
— Никак нет, хауптштурмфюрер. Не мешают. Всё в порядке.
— Ага, хорошо. Ты чувствуешь, что работа идёт тебе в прок?
— Так точно, хауптштурмфюрер, — решил немного подыграть Хайнц.
— Работа укрепила твой моральный дух?
— Так точно!
— Может, ты считаешь, что достоин реабилитации? — с вполне, казалось, искренним участием осведомился комендант.
— Не могу знать!
— Ну а всё-таки?
— Смею надеяться, хауптштурмфюрер!
— А каково ваше мнение, господин Ги? — светским тоном поинтересовался комендант у дога. Тот сразу встрепенулся, сел на задние лапы и принялся пуще прежнего буравить Хайнца суровым взглядом. Полностью дога величали Гинденбург, весь лагерь знал об этом. И впрямь, морда у пса была такой устало-умудрённой, будто на нём лежал весь груз государственных забот.
— Как вы полагаете, господин Ги, — продолжал комендант, — достоин ли возвращения в героические войска СС вот этот маленький грязный ублюдок, этот вонючий мерзавец, этот трусливый предатель, у которого входит в привычку игнорировать приказы нашего фюрера?
У Хайнца заныли скулы. Будто отвесили тяжёлую затрещину.
— Вы только взгляните на этого недоноска, Ги! — повысил голос комендант, приподнимаясь из-за стола, а дог смотрел на Хайнца с видом судьи, готового зачитать смертный приговор. — Он же при первом удобном случае побежит сдаваться врагу! У него на роже написано! Достоин ли такой гадёныш помилования?
Дог, отлично выдрессированный для подобных представлений, яростно замотал башкой, тряся брылями.
— Вот именно! Не достоин! — торжествующе заорал комендант. — Пока другие проливали кровь, сдерживали натиск вражеских полчищ с Востока, это ничтожество со своими дружками, такими же говнюками и предателями, плело заговор за спиной фюрера!
— Я выполнял приказ своего командира, — глухо и зло произнёс Хайнц. — И мой командир не предатель.
— Заткнись! Заткнись! У него ещё осталась наглость возражать, вы такое видали?
Дог утробно зарокотал, поднимаясь. Хайнц едва удержался, чтобы не попятиться к двери.
— Даже собака знает, что ты последняя свинья! И ты ещё думаешь о восстановлении? Ты отправляешься в концлагерь! На тебя уже пришёл приказ!
Таков был последний день Хайнца в полевом лагере для штрафников. Хайнц пытался представить, что его ждёт в концентрационном лагере. Наверняка ещё более тяжёлая работа, более скудная еда, более изощрённые унижения... Пока его везли в тёмном фургоне вместе с другими «неисправимыми», он снова и снова представлял человека на снегу, лежащего навзничь, словно бы уже опрокинутого выстрелом, но ещё живого, готового вложить ствол пистолета себе в рот. Приговорившего себя к смерти и едва не приведшего приговор в исполнение. Быть может, командир был не так уж неправ, когда панически торопился вытолкнуть себя в небытие после всего содеянного. Хайнц не в первый раз задавался вопросом: стоило ли тогда мешать ему? «Германия жива, пока живы мы». Кажется, это Хайнц сказал командиру тогда, или что-то похожее. Так ли это на самом деле? Вот он, Хайнц, пока жив, ну и что? Какой прок с того, чтобы сгинуть в концлагере?