Заключённые говорили обо всём этом спокойно, будто таков был естественный порядок вещей, да и Хайнца их рассказы как-то не трогали: тот постоянный внутренний озноб, в котором он жил последнее время, делал его маловосприимчивым к чужим горестям. Костерок надежды был слишком мал, чтобы избавить от холода кромешной пустоты, которым веяло от настоящего и, в особенности, от будущего.
Хайнцу удавалось не связывать свою судьбу с судьбой прочих заключённых ровно до того дня, пока он не увидел, что за грузы иногда возят по узкоколейке. Человеческие тела. Похожие на поломанные манекены с городской свалки, вперемешку с грязным тряпьём и гнусными ошмётками чего-то вроде прелой соломы. Небрежно сваленные друг на друга, трупы выглядели очень буднично, и лица их, обтянутые тонкой кожей, больше походившей на бумагу, с графичными, будто нарочно прорисованными чертами, напоминали лица кукол — не воспринимались как человеческие. Наверное, тела везли из подземного завода к крематорию, который узники со стажем цинично называли «наш маленький камин», — труба этого отнюдь не маленького сооружения круглыми сутками коптила на территории санчасти лагеря. Узкоколейка как раз тянулась до железнодорожной ветки, выходившей из подгорного завода.
Потом было ещё несколько подобных наблюдений, но именно это, первое, будто ржавым железным листом накрыло слабо тлевшую надежду, и Хайнц вмёрз в лагерные будни. Подо льдом безучастности тяжёлой рыбиной ходила мысль: командир знал. Командир знал. Вот откуда происходила его бесшабашность висельника. Его решимость в намерении идти до конца, внезапно обратившаяся в пепел вместе с чертежами и обломками Малых Зеркал. И попытка застрелиться. Фрагменты сложились, и Хайнцу оставалось лишь признать, что о существовании большей части картины он раньше даже не догадывался.
К тому времени, когда приехал генерал, Хайнц окончательно ушёл в себя. Он превратился в идеального узника, чьё тело, переключившись в режим выживания, приноровилось к скудному пайку, а разум закупорился в раковине безразличия. Во внешней жизни Хайнц не принимал участия, хотя каждый день расчищал от снега дороги в лагере или засекал время, сидя в «банках». Он жил прошлым: вспоминал дорогу в школу, отсчитывавшую три арки и взбиравшуюся по горбатой улочке, чтобы потом, после уроков, особенно легко и радостно ложиться под ноги; вспоминал родительский дом, где тяжёлые шкафы пахли уютной, доброй тайной. Ни о Зеркалах, ни о командире он больше не думал.
Как-то утром начальник лаборатории отвёл Хайнца в свой кабинет и сказал у порога: «Сейчас группенфюрер задаст тебе несколько вопросов. Отвечай как следует, не то отправишься в карцер». Эта новость — про группенфюрера — сковала Хайнца, как гипсовый корсет: в кабинет он вошёл очень прямо и едва дыша. «Рядовой Рихтер? — Так точно. — Вы принимали участие в операции "Зонненштайн?"..»
Приезжему, сидевшему за столом, на вид было лет сорок с лишним. Характерный пригвождающий взгляд чиновника высокого ранга, странный блеск в глазах — сродни многослойному округлому блеску дорогой оптики для сложных приборов. Зализанные русые волосы, хорошо сработанный костистый лоб, крупный и тоже костистый нос, напоминающий деталь какого-то инструмента, и очень полная нижняя губа. Удивительная своей однообразностью мимика: уже через несколько фраз Хайнц заранее знал, когда генерал растянет рот в странной гримасе, вроде замороженной улыбки, на гласных ключевого по смыслу слова, а когда прищурится, ожидая ответ.
— Хайнц Рихтер?
— Так точно.
— Вы единственный, кто был с оберштурмбанфюрером фон Штернбергом после попытки привести в действие Зонненштайн?
— Так точно.
Очередной допрос. Этих допросов до отправки в полевой штрафной лагерь было с десяток, а может, и больше, — Хайнц не считал — и все они походили один на другой. «Что фон Штернберг говорил о фюрере? Почему сжёг свою установку? Почему пытался покончить с собой? Что говорил о своих планах? Он собирался бежать из рейха?..» Хайнц не помнил, что отвечал тогда. Выделялось несколько допросов с битьём резиновой дубинкой, заколотивших на какое-то время все живые чувства так глубоко, что последующие допросы Хайнц вспоминал как мутный сон. А этот чиновник что-то сильно припозднился.
— Фон Штернберг передал вам навыки обращения с Зеркалами?