Предатель...
Он перебирал свои вещи так, как перебирают вещи давным-давно умершего незнакомца. Чёрный китель с Железным крестом и лентой Креста за военные заслуги, которыми когда-то его наградили — нет, не его... Оберштурмбанфюрера. Шинель, ещё хранившая слабый запах сажи от костра, в котором оберштурмбанфюрер сжёг своё будущее. «Парабеллум» — сейчас разряженный — из которого оберштурмбанфюрер застрелился. Оберштурмбанфюрер так долго вытаптывал в себе человека, так планомерно и методично его уничтожал — но эсэсовец мёртв, похоронен у подножия камней Зонненштайна, и кто теперь дрожащими руками морфиниста натягивает на себя его одежду?
Подтяжки, ремень, портупея — всё спутано в клубок мятой, заскорузлой чёрной кожи. У сапог исцарапаны хромовые голенища: оберштурмбанфюрер спотыкался об изувеченные отражатели — «Малые Зеркала», — когда волок их костру. С того дня у Штернберга остались нитяные шрамы на руках: изрезал ладони рваными краями тонких стальных листов, прикреплённых к деревянным рамам. Среди его вещей — барахла мертвеца — не нашлось ни золотых наручных часов, ни перстней с драгоценными камнями, которые с таким небрежным шиком и легчайшим налётом вульгарности любил носить оберштурмбанфюрер. Ничего удивительного: мертвецов обворовывают. Осталось эсэсовское серебряное кольцо — но у предателя эсэсовский перстень отобрали бы в первую очередь, так что Штернберг понял намёк: как бы там ни было, но ты нам нужен, парень, ты по-прежнему один из нас. Сохранился и амулет — золотой круг-солнце с лучами-молниями на золотой же цепи — эту штуку просто побоялись брать, решили, видно, что в ней заключена какая-нибудь «чёрная магия», хотя амулет был всего-навсего пижонской безделушкой. В кармане кителя обнаружились очки. Те самые, в которых он в последний раз смотрел на скалу Зонненштайна. После ему целый месяц приходилось довольствоваться расплывчатой эрзац-картиной мира, — очки гестаповцы у него отобрали ещё на первом допросе, — и поначалу охранники немало повеселились, наблюдая в смотровое окошко в двери камеры, как он едва ли не носом тыкается в поднос с едой, однако довольно скоро он приноровился жить среди невнятных цветовых пятен, ориентируясь в них со свойственной иным слепцам ловкостью, иногда срывающейся на комичные ошибки. И вот теперь наконец-то очки: резкость всего окружающего ударила по глазам — нелепым глазам, для которых близорукость стала ещё не самой большой бедой. Глаза у Штернберга были разного цвета: левый голубой, а правый зелёный впрожелть — и, главное, правый сильно косил. Косящего глаза словно бы нет, мозг воспринимает лишь то, что видит здоровый глаз, чтобы изображение не двоилось, — и потому Штернберг никогда не знал в полной мере, что значит протяжённость, глубина, объём, ему сложнее было определять расстояние до предметов. Косоглазие у него было всегда, сколько он себя помнил. Особенно досадный порок при громадном росте, сухой поджарости сильного широкоплечего тела и отточенной многими поколениями аристократической тонкости черт. Брак, грубая ошибка природы; ущербные — отбросы нации, таких не принимают в СС. Но ради него в своё время сделали исключение.
С шершавым жжением по подбородку и у кадыка, с нездоровой, приступами накатывающей зевотой и с гусиной кожей по всему телу, Штернберг выбрался из крашенных тёмной масляной краской гестаповских катакомб во двор здания на Принц-Альбрехтштрассе. Охранники отконвоировали его до самых дверей серого «мерседеса» со служебными номерами. Сеял снег. На тёмной стене бункера во дворе Штернберг прочёл многочисленные смерти и торопливо отвёл взгляд. Если бы его сейчас вывели на расстрел под охраной десятка человек, он, трясущийся от слабости, ничего не сумел бы сделать, как ни тешил себя мыслью, что смог бы сразить их всех энергетическим ударом или превратить в живые факелы. У него и в лучшие времена едва ли хватило бы сил на десятерых.