Автомобиль остановился у здания, утопленного глубоко в снежный сумрак, сквозивший густой чернотой оконных проёмов и какой-то игрушечной перспективой в полукруглом провале арки. Отель, автомобиль — скажите, пожалуйста. Штернберг повернул к бриолиновому коротышке будто налитую жидким свинцом голову.
— Слушайте меня, Шрамм. Слушайте и запоминайте. Если с кем-нибудь из моих близких что-то случится — вы будете первым, с кого я спущу шкуру. Медленно и со вкусом. В ваших подземельях я научился многим занимательным вещам. Вы пожалеете, что в своё время акушер не оторвал вам голову щипцами. Запомнили?
Гестаповец невозмутимо покопался в портфеле и вытащил небольшую парусиновую аптечку.
— Запомнили? — Штернберг, не выдержав, схватил его за хрупкое, не по-мужски гладкое, словно обработанное политурой смуглое запястье. Больно схватил — коротышка скривился и подался назад.
— Когда я спрашиваю, надо отвечать, — с ненавистью сказал Штернберг и по тому, как недомерок непроизвольно выставил энергетический блок, понял, что наконец-то его испугались.
— Отпустите! — Шрамм завертелся на месте, точь-в-точь насекомое с придавленной лапой. — Ведите себя прилично. Я, конечно, понимаю, что вам не терпится заполучить очередную дозу морфия, только не ломайте мне кости.
— Идите к дьяволу с вашей дозой. Запихните её себе в глотку. — Штернберг разжал пальцы и рывком распахнул дверь. — Передайте Мюллеру, что скрываться я не собираюсь, только избавьте меня от ваших Куперов и прочих соглядатаев. Если они будут маячить поблизости, за их благополучие я не отвечаю.
Штернберг выбрался из автомобиля и очутился в густо напитанном снегом пространстве, где воздух, казалось, обладал иной, меньшей, плотностью, быстрее тёк в лёгкие и целительным холодом обливал непокрытую голову.
— А аптечка? — приглушённо зажужжал Шрамм. — Не стоит пренебрегать, по крайней мере, на первое время вам хватит, а достать в нынешние времена, сами понимаете, непросто...
Нырнув в душный салон (и попутно треснувшись затылком, тело по-прежнему слушалось плохо), Штернберг выдернул у гестаповца аптечку. Пригодится: может, там найдётся что-нибудь от головной боли.
— Помните, что я вам сказал, — нёсся ему вслед голос Шрамма, постепенно тонувший в снежном шорохе; снег вокруг заструился быстрее, путаясь в волосах и разбиваясь о чёрное сукно шинели. — Воздержитесь от необдуманных поступков, в противном случае вам останется винить только себя...
1.2.-1
Штернберг ушёл, не оборачиваясь. Поднялся на крыльцо, зашёл в холл, взял ключи у человека за стойкой. Ни окружающей обстановки, ни лица портье не запомнил совершенно; лишь чьё-то брезгливое удивление (скорее всего, принадлежавшее как раз портье), истёртый мрамор плит под ногами, затем — вытертые ступени, лысеющая ковровая дорожка в коридоре. Придя в номер, он первым делом истерзал тюбик с остатками зубной пасты, а потом принял душ — и долго стоял, не шевелясь, обмирая под тугой горячей стуёй. Воду теперь давали с перебоями, но ему повезло. Затем поэтапно продрал расчёску через влажные лохмы, оставляя на частых зубьях путаницу словно бы тончайшей золотистой проволоки, причём несколько зубьев сломал. Обстриг обломанные ногти на руках и на ногах. Оделся в то, что ещё до его прихода принесли в номер. Бельё — и комплект эсэсовского обмундирования, что же ещё. Оказалось не совсем по размеру, но сносно. Он повязал галстук, удивляясь ловкости пальцев, не имевшей никакого отношения к омертвевшему сознанию, тёмному и тихому, как руины древнего города, веками погребённого под землёй. Сел в кресло перед окном — жёсткое, обтянутое чёрной кожей, холодившей тело даже сквозь шерстяную ткань галифе, гипертрофированно-громоздкое и топорное, под стать прочей мебели в этом номере, крайнему и худшему порождению стиля «баухаус». Долго сидел — снежная бесконечность за окном поредела и сошла на нет, прорезалось послеполуденное солнце, какое-то неестественное, будто электрическое, — будничный плоский свет лёг на крыши и фасады зданий вблизи, на остовы полуразрушенных домов вдалеке. Не было часов, но Штернберг чувствовал ход времени, возобновившийся для него в тот момент, когда открылась дверь камеры, ощущал, как время бурным потоком текло мимо, огибая его, словно камень посреди реки. Время низвергалось в пустоту, как водопад в бездонную пропасть.
...Что значит — «решили добровольно вернуться на родину»? Все силы небесные, что это значит? Как их заставили, что с ними сделали? Сами они никогда и ни за что не вернулись бы в рейх; «государство торжествующей черни» — вот как они это называли. Подобные слова постоянно звучали в их мюнхенском доме, и одному Богу ведомо, чем бы всё закончилось, если б Штернберг не предложил свой редчайший дар чёрной гвардии фюрера — СС. В начале сорокового года он, тогда студент философского факультета, пришёл домой поздно, благоухающий выпивкой и скрипучей кожей, в великолепно подогнанном мундире; ожидал чего угодно, но только не спокойного ледяного ожесточения, окатившего его с ног до головы. Усмешка сестры, осуждающее молчание матери. За всех высказался отец: «Убирайся туда, откуда пришёл. Ты теперь для меня никто, я не желаю тебя знать». Больше отец не сказал ему ни слова, ни разу. Просто перестал его замечать. Более того: перестал о нём думать.