Да, он сам виноват. Нельзя было давать ей тот самый адрес. Следовало просто отпустить, просто переправить за границу...
Или дело вовсе не в адресе?
Штернберг решил выяснить это с помощью маятника, но не сейчас, позже. Чувство опасности оглохло и ослепло, но бомбы тем временем вываливали уже совсем близко, все прочие звуки насквозь просверлил острый металлический свист, он накатывал снова и снова, от взрыва лопнуло оконное стекло, что-то упало и с дребезгом покатилось в ванной комнате. Хотя бы спуститься в подвал — однако, прежде чем выскочить в коридор, Штернберг завернул в ванную: забыл амулет. Не то чтобы ему так была нужна эта штуковина, пусть и целиком отлитая из золота, — привычка и обыкновенное суеверие, три года носил не снимая, а как только снял, угодил в подвалы гестапо. Амулет лежал на полке у зеркала. Едва Штернберг протянул руку — погас свет. Да чёрт с ним, с амулетом! Штернберг бросился к двери, но тут пол под ногами заходил ходуном и швырнул его обратно в ванную, а разорвавший всё вокруг грохот он не столько услышал, сколько ощутил всем телом. Падая, цеплялся за край раковины, но руки соскользнули, кинжальным дождём посыпались осколки, а потом сознание провалилось в глубокий чёрный колодец.
Очнулся оттого, что рядом послышался чей-то вздох.
Нитяная струя воды звенела о дно массивной чугунной ванны. Рыжеватые отсветы просачивались сверху, из криво заколоченного окна под потолком, текли сквозь густой сумрак, тускло мерцали на стенах. Похоже, горел дом по соседству. Штернберг сел, держась за голову, стряхнул с себя мелкие и острые обломки. Поразительно холодно. Пол на ощупь — будто не кафель, а каменная плита... Камень. Так и есть — камень. И осколки — каменное крошево.
«А... их-х-х...»
Полувздох-полустон, совсем близко. Штернберга будто окатило ледяной водой. Он не понял, как очутился на ногах, — словно бы его подняла упругая волна — только что лежал, и вот уже стоит, смотрит в ванну, и оттуда, из липкого красного сумрака, на него дико глядит человек, будто только снятый с операционного стола — нет, просто выпотрошенный, — вскрытое от грудины до лобковой кости чрево напоминает разомкнутый безгубый рот...
Штернберг очнулся, на сей раз по-настоящему. Где-то капала вода. Он лежал, головой под раковиной, ногами к двери, среди осколков зеркала и обломков штукатурки. В приоткрытую дверь равнодушно смотрел выбеленный солнцем день. Веяло гарью, известковой пылью и холодом. За порогом ванной, на паркете, сплошь в известковом крошеве, а то и целых глыбах, обвалившихся с потолка, тускло блестели мелкие брызги оконного стекла, разгромленная комната имела вид неузнаваемый и враждебный.
Выход из номера наискосок перегородила рухнувшая балка. Нагнувшись, Штернберг высунулся в полутёмный коридор, и тут с опозданием пришла мысль: не вспомни он об амулете, лежал бы сейчас, придавленный этой балкой. Помедлив, вернулся в ванную комнату, вытащил амулет из обломков зеркала в запылённой, замусоренной раковине. Отряхнул, взглянув на изображение солнца, и надел — как бы там ни было, но дурацкая штуковина спасла ему жизнь. Заодно прихватил с собой аптечку.
Он не представлял, куда идти из полуразрушенной гостиницы. Однако серый «мерседес» уже ждал его на улице — причём создавалось впечатление, будто автомобиль опустился на брусчатку прямиком с неба, ещё наполненного тяжёлой и жирной шумовой взвесью — гулом удаляющихся бомбардировщиков. По обе стороны улицу перегораживали горы битого кирпича. Никто не торопился ни тушить пожар на верхнем этаже гостиницы, ни расчищать завалы. Кажется, действительно — всё. Скоро тут останутся лишь развалины.
Купер сидел за рулём и читал книгу. Не какой-нибудь «Дер Ангриф», как следовало бы ожидать, — или любую другую газету (все они в последнее время стремительно теряли объём и превращались в жалкие листки с пропагандистскими выкриками и фронтовыми сводками), — а солидную толстую книгу. Либо «Майн Кампф», либо дрянной романчик вроде «Гардарики», с готовностью к пренебрежительному отвращению подумал Штернберг, но невольно прислушался к мыслям Купера — тот настолько зачитался, что не обратил на офицера ровно никакого внимания, но у Штернберга даже не достало сил как следует разозлиться по этому поводу. Купер, здоровенный детина с туповатым лицом, увлечённо читал Макиавелли. Видимо, с прицелом на будущее, в которое он, в отличие от Штернберга, ещё вполне верил и наверняка видел себя там большим чином.