За окном солнце перебирало радужные искры на заснеженных еловых ветвях — и вдалеке выли сирены. Штернберг представил, как берлинцы толпами спускаются в бомбоубежища, в подвалы, на станции метро. Там сейчас не протолкнуться, там нечем дышать. Люди там обрадовались бы лишнему куску хлеба — не то что отбивным или пирогу.
— А вы не боитесь, доктор Каммлер, что англичане сбросят вам бомбу прямо в супницу?
— Они обходят стороной этот район, не беспокойтесь.
У Штернберга были совсем иные поводы для беспокойства, однако он знал, что пригород Далем бомбят, и собственными глазами видел развалины. Но Каммлер действительно не боялся бомбёжки. Штернберг затруднился бы сказать, какие страхи вообще знакомы генералу. Глаза Каммлера, с острыми, неестественно-яркими бликами — словно навечно застывшими крохотными отражениями прожекторов испытательного полигона, — следили за Штернбергом так же оценивающе-беспристрастно, как когда-то на памятном докладе.
Под этим взглядом, от которого отчётливо ощущался кровоток в жилах, а также под нагло-любопытствующими взглядами охраны Штернберг принялся за еду. Он ел и думал о Дане — как однажды в школе «Цет» накормил её офицерским ужином, как она набросилась на блюда и прямо-таки тряслась, как голодная собачонка. А он смотрел на неё и давил дрожь при мысли о том, что может запросто, как бы ненароком, к ней прикоснуться. Не прикоснулся. В том числе потому, что дорожил своей карьерой.
«Ты держался столько времени. Разве ты не сумеешь ещё немного поиграть в эсэсовца?..»
Штернберг исподлобья уставился на Каммлера и изобразил блудливую ухмылку, которую так хорошо знали в отделе тайных наук, да и за его пределами тоже, — растянутый длинный рот, влажный оскал, ломаный взгляд — хищная и в то же время паясническая гримаса, обескураживающая и неприятная. Пусть группенфюрер вспомнит, кого именно вытащил из тюрьмы и любезно накормил обедом.
— Позвольте, я расскажу вам о ваших проблемах, доктор Каммлер. Недавно вы получили доступ к некоему закрытому проекту. Почти все, кто имел к нему отношение, либо погибли, либо были казнены. Вас это вполне устраивало. Вам казалось, вы знаете о проекте достаточно, чтобы возродить его и использовать в своих целях. Вы сумели убедить начальство, начались работы, всё шло по плану... но вдруг что-то пошло не так, до ужаса не так. — Штернберг наклонился вперёд, пристально глядя на генерала. — Тогда вам стало страшно, доктор Каммлер. Вы с трудом выбили финансирование, от вас ждут результатов — а вы даже не понимаете, что происходит. И вот вы бросаетесь на поиски уцелевших участников проекта... Кстати, чья это была идея — сохранить мне жизнь — ваша или рейхсфюрера? Не отвечайте, я уже понял. Его я поблагодарю, — гримаса Штернберга всё менее напоминала улыбку, — при встрече...
— Послушайте, я хочу, чтобы вы знали: я никогда не желал вам зла, — ровно произнёс Каммлер. Эти слова не были ни оправданием, ни попыткой заслужить расположение, за ними вообще не стояло никаких эмоций.
— Я знаю. Вы никогда никому не желаете зла, вы руководствуетесь соображениями рациональности.
Каммлер не уловил издёвки.
— Доктор Штернберг, учитывая все нынешние обстоятельства — я понимаю, вам сейчас, по большому счёту, нет никакого дела ни до новых идей, ни до старых проектов. Но я бы хотел, тем не менее, чтобы вы стали моим сотрудником, а не заложником, как вы сейчас думаете.
«Вы больше не заключённые. Вы теперь мои курсанты, а в будущем, возможно, мои сотрудники». Так Штернберг год тому назад говорил заключённой №110877 — Дане — а она ему, скорее всего, ни на грош не верила, думала, он врёт или насмехается. Дана была одной из немногих, чьи мысли Штернберг читать не мог, — но вот в это самое мгновение, собравшее отблески прошлого в горячий луч, он с жесточайшей ясностью осознал, что же она тогда чувствовала...
— Учитывая все нынешние обстоятельства, — сквозь зубы повторил за Каммлером Штернберг, — прежде всего я хочу увидеть мою семью.
— Увидите. Когда приступите к работе.
Каммлер спокойно смотрел Штернбергу в глаза, прекрасно зная, что тот читает его вдоль и поперёк, вслушивается и вглядывается в ментальные глубины. Каммлеру нечего было скрывать. Мысли — стальные фермы, эмоции бедны и незначительны. О семье Штернберга он думал как о едином безликом предмете, пешке на обширном поле для многоходовых партий. Штернберга так и подмывало попытаться прощупать, сколько же у Каммлера заложников — четверо или пятеро — но для того требовалось как-то навести чиновника на нужные мысли, Штернберг же опасался тем самым навести его и на лишние подозрения. Быть может, Каммлер вообще ничего не знает о Дане — и дай Бог, чтобы это было именно так.