Ледяное рукопожатие, поцелуй из могилы, загробная месть... Да полно, существовал ли вообще этот Мёльдерс, подлец и садист, идеальный, точно подобранный по мерке враг, на котором так сподручно было оттачивать искусство ненависти, ныне знакомое Штернбергу в совершенстве? На миг, пока сознание пошатывалось на краю беспамятства, Штернберг даже усомнился в правдивости своих воспоминаний, хотя лично отдавал приказ застрелить мерзавца, лично осматривал тело, — ведь куда бы он ни шёл, — словно в зеркальном лабиринте, приходил лишь к самому себе. Ему некуда было от себя деваться.
Штернберг подумал, что вина за сделанный однажды выбор не только физически ощутима, но и материальна, анатомически определима — она подвешивается прямо под грудиной на раскалённом железном крюке, тянет вниз неподъёмным грузом.
Звякнула посуда: Штернберг резко опёрся о край стола.
— Присядьте, — посоветовал Каммлер. — Если надо, я позову врача.
Штернберг опустился на стул, сразу, чудилось, поплывший по кругу, как на карусели, вместе с потемневшей комнатой.
— Так что вы скажете, доктор Штернберг?
Штернберг бессмысленно разглядывал серебряный нож, лежащий в тарелке генерала. На начищенной рукояти имперский орёл размером с комнатную муху держал в когтях крошечную свастику, лезвие жирно блестело. Штернберг сосредоточился на этом блеске, пытаясь поймать некую слабую мысль, а затем поглядел на генерала. Человек с архивом всевозможных проектов в голове, с единственной страстью, прямой и безыскусной, как двутавровая балка, — оголтелым карьеризмом, человек без особых привязанностей, почти без чувств.
— Признаться, когда-то я завидовал вашему безупречному рациональному подходу ко всему, доктор Каммлер.
На лесть генерал откликнулся незамедлительно:
— А меня восхищала ваша вера в будущее. И не только меня. К тому же многие восторгались вашей способностью увлечь других самыми безумными идеями.
Простой обмен любезностями, порожние слова. Каммлер не верил никому, а к Штернбергу относился как к взрывоопасному устройству, на которое у него не было инструкции, и потому приходилось действовать наугад, на свой страх и риск. Каммлер ни за что не рискнул бы остаться с ним наедине. Не рискнул бы даже уменьшить количество охранников при следующей встрече. «Есть только один способ выбраться из всего этого, — подумалось Штернбергу. — Сойтись с ним как можно ближе».
Штернберг снова взглянул на нож.
— Ну так что вы скажете, доктор Штернберг? — повторил генерал.
— Я согласен.
1.2.-3
Из чёрной тетради, от 16. XII. 44
Эти записки я сжёг. Во всяком случае, так я думал. Однако судьба изобретательна и не в меру иронична — прежде чем вновь оказаться у меня в руках, проклятая стопка исписанной бумаги свидетельствовала против меня, став занимательным чтением для следователей из гестапо. Уже потому её следовало бы уничтожить.
Но я не собираюсь этого делать. Тетрадь сохранил мой ординарец: в последний миг вытащил её из камина. Подумал, видно, что я решил сжечь записи в порыве минутного отчаяния, — и оказался прав. У меня был замечательный ординарец.
Есть трое — среди них ты, моя надежда, — благодаря кому я сейчас пишу эти строки.
Тот солдат, удержавший меня от самоубийства.
И ещё — мой ординарец, заслонивший меня от пуль. Где бы он ни был сейчас — известие о том, что он, невзирая на всё, жив, стало для меня как послание свыше, как знак того, что я всё сделал правильно. Судя по тому, что я слышал в деревне, перед самым арестом, он не помнит прошлого. Так даже лучше. Скорее всего, кто-то из крестьян убедил его избавиться от мундира. Гестаповские ищейки нашли тетрадь в кармане кителя, спрятанного на заднем дворе дома в Рабенхорсте. Их пренебрежение, их глумливый интерес — этим вымазан каждый лист. А потом она попала к Мюллеру. Я кладу на тетрадь левую ладонь и вновь переживаю вместе с ним ликование при виде удачной находки. Дневничишко подследственного — что может быть лучше, какое мясцо может быть нежнее для господ из гестапо!
Края листов обуглены, некоторые страницы уцелели лишь наполовину. Я загибаю манжеты, чтобы не испачкаться в гари, когда пишу. Изувеченная тетрадь пропитана гарью, будто концлагерь. Пусть моя прихоть отдаёт безумием, но я буду писать дальше в этом дневнике, и на сей раз буду абсолютно честен перед собой — и перед тобой, моя надежда, если ты когда-нибудь захочешь это прочесть. Как ты встретишь меня, когда я тебя найду?