Ещё несколько дней тому назад я должен был съездить к Гиммлеру. Сама заурядность и предсказуемость — ему редко когда удавалось по-настоящему меня удивить, по правде говоря, я вообще не припоминаю таких случаев, но вот то, что он пожелал видеть меня после всего случившегося, воистину удивительно — я-то думал, опалы не миновать. Но я застрял в Вайшенфельде, куда заехал посмотреть, что осталось от моей квартиры. Она теперь нужна как никогда. В Мюнхене у меня дома больше нет — его разбомбили. Разбомбили и старый родительский особняк, который мы продали когда-то за бесценок. От этого проклятущего мира уже чертовски мало осталось... Утром 11-го я заставил себя отказаться от укола — презираю морфинистов — а после полудня, как раз в Вайшенфельде, меня снова стали донимать сильные боли в боку. К вечеру свалился с температурой. Провалялся несколько дней, да и сейчас пишу в постели. Здешний медик прежде всего схватился за шприц с морфием и только потом сообразил отправить меня на рентген (трещин в рёбрах нет, есть воспаление лёгких, а причина тому — холод в тюремной камере). Все вокруг носятся с этим треклятым морфием, точно сговорились усугубить моё постыдное и день ото дня крепнущее пристрастие к нему.
Несколько раз я пытался заставить себя избавиться от шраммовской «аптечки», но всё закончилось тем, что я вытребовал у медика новые запасы ампул под предлогом бессонницы и межрёберной невралгии. Он, конечно, понял, в чём истинная причина, но возражать не посмел.
Лучшее, что этот медик для меня сделал — растолковал явившимся за мной молодцам во главе с моим чёртовым шофёром, насколько чреваты сейчас для меня осложнениями любые поездки — вплоть до угрозы жизни. Если бы не медик — меня бы, вероятно, затолкали в автомобиль силком и в горячке повезли на запланированный приём к начальству.
Знаешь, в каждом из нас сидит маленький изворотливый адвокат, который будет оправдывать каждый наш шаг, покуда мы живы. Мой очень любит поболтать, его даже моя попытка самоубийства не вразумила. Да, я сызмальства, насмотревшись на высокомерное нищенство родителей, решил, что лучше служить кому и чему угодно, чем плыть по жизни в утлой лодчонке без руля и ветрил, какие бы достойные названия та лодчонка ни носила. Да, я хотел силы и власти, а что представляло её тогда, пять лет назад, полнее, чем нацизм? Да, я видел в преданности общему делу прекрасную замену нравственности, унаследовав от предков ощущение своей родины и своего народа как сверхценности, оправдывающей всё. Да, я считал концлагеря чем-то вроде вульгарного побочного эффекта — пока их не увидел — но даже когда увидел, пытался убедить себя, что там собраны слабаки и неудачники, одним словом, ничтожества, заслужившие свою участь, я ведь тоже когда-то мог оказаться за колючей проволокой — однако вместо того был принят в СС. Прости... Понадобились месяцы выматывающих ночных кошмаров, понадобился Зонненштайн, чтобы я мог просить у тебя прощения за всё это.
Вечером попробую немного пройтись, а пока надо придумать себе какое-нибудь занятие.
Ментальный контур: Генрих Мюллер
Я надеялся, мне никогда не придётся иметь с ним дело, однако так вышло, что именно шеф гестапо на протяжении целого месяца был фактически единственным моим собеседником. Он ни разу не перепоручил меня другим следователям и всегда проводил допросы единолично. В этом собственническом отношении мне чудилось что-то ненормальное. В остальном Мюллер совершенно нормален. Я б сказал даже — патологически нормален для человека его профессии.
Мне приходилось видеть Мюллера раньше. Мюллер — типичный баварец: невысокий, темноволосый и кареглазый. Гиммлер недолюбливает его по многим причинам, в том числе из-за того, что у Мюллера «неарийская» внешность. Их неприязнь взаимна. Мюллер, разумеется, выполняет приказы Гиммлера с неизменной ретивостью, но иногда позволяет себе спорить с ним и втайне его презирает. Последнее я легко прочёл, хотя Мюллер при мне старался не думать лишнего, он вообще очень осторожен и предусмотрителен.
Мюллер подражает Гитлеру в том, что носит серый френч, чёрные галифе и сапоги — это с его стороны не следование партийной моде или фанатизм, а строго отмеренная демонстрация лояльности. Худ и, по сравнению с многими бонзами, для своих сорока с чем-то лет очень неплохо выглядит, несмотря на то, что беспрерывно курит. Он с самого начала прекрасно знал, что у меня не только нет пристрастия к табаку — я вовсе не переношу табачный дым, — и на допросах постоянно курил сигары. То, что меня мутило в прокуренном кабинете, было ему только на руку.