— Что вам угодно? — сердито повторила девочка. — Зачем вы смотрите? Уходите отсюда.
Теперь Дана не могла уйти: получилось бы, что её прогнал ребёнок, — а разве она не обладала правом попытать счастья по этому адресу, который ей передал, как заветный ключ, единственный человек, которому — и в которого — она безоглядно верила? Разумеется, она ни на что особо не надеялась. Она лишь подумала, что, возможно, здесь ей подскажут, куда обратиться, чтобы получить какую-нибудь работу без долгого обивания порогов. Последнее ей было мучительно-трудно: она боялась людей. Боялась по-прежнему. Когда её высадили из машины в приграничном городе, всё вокруг показалось ей возмутительно ненастоящим, так и хотелось скорее разоблачить бездарное представление, чудилось, что прохожие смотрят на неё с плохо скрываемой насмешкой, и каждый второй готов схватить за локоть и потащить в полицейский участок. Как отчётливо Дана помнила свой первый швейцарский день: до темноты бродила по улицам, не решаясь зайти в гостиницу, продрогла в лёгком платье, но стеснялась открыть чемодан и достать плащ, пару раз заглянула в магазинчик, привлекавший ароматом выпечки, оба раза купила маленькие пирожки в промасленной бумаге, чтобы поспешно съесть за углом, а потом, в сумерках, какой-то мужчина обратился к ней с сиплым вопросом — Дана обогнула его по широкой дуге и понеслась к гостинице.
По гостиницам Дана скиталась месяц. Нескончаемый месяц, когда она просыпалась от каждого шороха, вскакивала до рассвета и машинально бросалась заправлять постель — и только потом вспоминала, что находится не в эсэсовской экспериментальной школе и тем более не в концлагере, и тогда падала обратно на кровать, чтобы в спёртом псевдо-уюте гостиничного номера проспать до полудня. Месяц тяжёлых, тревожных ночей и прозрачных, в тени дышавших прохладой, августовских дней, когда она опасливо постигала свою — всё-таки всамделишную — свободу: вот, можно пойти направо, а можно — налево, можно сесть на скамейку у вокзала и просидеть хоть полдня, и никто не прогонит, можно дождаться поезда и уехать в другой город. Дана догадывалась, что не живёт — существует, плывёт неведомо куда крохотным обломком, выброшенным из эпицентра колоссального бедствия. Она путалась в словах, когда в магазинах к ней обращались энергичные приказчики, цепенела под внимательным взглядом портье, а каким подвигом было купить билет на поезд... Три года концлагеря, а прежде — десять лет в чужой семье, на птичьих правах, в роли служанки. Последние полгода Дана провела в эсэсовском тюремно-учебном заведении, где курсантов натаскивали по странным наукам. И всё это не имело ни малейшего отношения к мирной повседневности городов и деревень, плывших обратно ходу поезда, отстукивавшего путь из Кройцлингена во Фрауэнфельд, и даже оскверняло ту
нормальную жизнь, о которой Дана всегда мечтала — и о которой в свои почти двадцать два года имела очень смутное представление. Дана отлично знала, как надо бежать, когда сзади стреляют, — петляя, по-заячьи, то припадая, то вновь припуская изо всех сил; до сих пор при ходьбе неотрывно смотрела в землю, словно бы в нескончаемых лагерных поисках чего-нибудь съестного или того, что можно украсть и обменять на еду; знала, как прикидываться мёртвой; знала, как с помощью обычной дорожной грязи неузнаваемо изуродовать себе лицо, чтобы не забрали в лагерный бордель для привилегированных заключённых вроде капо; знала, как вести себя на селекциях, чтобы приняли за здоровую, даже если больна; знала, как спрятаться в большой могиле среди тел, чтобы не обнаружили и чтобы не погребли под трупами... С недавних пор знала, как извести проклятьем, как делать энвольтацию, как настроить себя на психометрию, как искать пропавшие вещи с помощью сидерического маятника. Её знания предназначались для мира с иными законами — и теперь отчего-то заставляли чувствовать себя виноватой, хотя она даже не понимала толком, за что и перед кем. Перед всеми вокруг: например, перед улыбчивым парнем из цветочной лавки, который подарил ей тюльпан — «У вас такой грустный вид, фройляйн» — не подозревая, скажем, о том, как сильно она желала скорейшей смерти своей похожей на скелет соседке по нарам, чтобы забрать её замызганную, но тёплую кофту. И вот Дана в очередной раз бессмысленно смотрела на карту, не представляя, куда отправиться дальше — в Винтертур, в Цюрих? Да не всё ли равно. Она так и не увидела Боденского озера, хотя в дни безделья в Кройцлингене вполне могла себе позволить — всего-то пройти квартал и погулять в парке, разбитом на берегу. Не запоминала улиц. Отсутствующий её взгляд летел сквозь пейзажи, разворачивавшиеся за окном поезда как бесконечный зелёно-голубой сон, что охраняли лесистые горы, подпиравшие собой словно бы второй ярус гор — исполинские кучевые облака. Иногда задрёмывала по лагерной привычке спать урывками, как только выпадает несколько минут относительной безопасности, — и её сны были светлыми лишь в том случае, если там появлялся человек, подаривший ей свободу. Тогда она вцеплялась в его жёсткие суконные рукава, рассказывала ему, что совсем не знает, что с этой свободой делать, и просыпалась в слезах.