В альбоме обнаружилась свадебная фотография барона — в молодости он был просто до неприличия хорош собой — белокурый лейтенант и его беззастенчиво-счастливая невеста на ступенях церкви; Дана провела рукой по фотографии, и в её сознании почему-то закружились мысли о бале (она в жизни не видела балов), о вальсирующих парах и о пепельноволосой девушке, которая долго считала недостойным себя и даже пошлым принимать ухаживания офицера, к которому немыслимо было относиться всерьёз, по которому в открытую сохла половина девиц в этом просторном, вощёном, многолюдном, полным праздничного золотистого света зале.
Эрих и Эдель. Неразборчивое число, 1913-й год.
Барона звали Эрих фон Штернберг, и сходство звучания имён отца и сына Дану особенно трогало.
Однажды вечером, насмотревшись фотографий, переполненная обрывками чужой жизни, словно бы теснившими её собственную — кривую и жалкую — Дана постучалась в дверь библиотеки, где барон имел привычку коротать вечера.
— Я пришла рассказать вам свою историю, сударь, — тихо сказала она с порога, вглядываясь в чёрный силуэт под красным торшером.
Барон мгновенно развернулся и подъехал к креслу; то, с какой ловкостью он управлялся со своей коляской в те дни, когда сносно себя чувствовал, вызывало у Даны смесь восхищения и жалости.
— Проходите, Фелицитас. Садитесь.
Дана провалилась в неожиданно мягкое кресло, натянула подол на колени. Взгляд барона был неприятно-пристальный, и, чтобы отвлечься, Дана принялась изучать сложный узор на ковре.
— Моё настоящее имя — Дарья Заленская, но я привыкла, что меня все зовут Дана. Я родилась в Петрограде и жила там, кажется, первые года два... три... не знаю. Мои родители были русские. Они уехали со мной из России, потом много раз переезжали. Я плохо их помню... Не знаю, что с ними случилось. Я выросла в чужой семье... семье немцев, то есть немецких евреев, в Чехословакии...
Так началась длинная череда вечеров, когда Дана приходила к барону в кабинет или в библиотеку и говорила — не всегда по порядку, о том, что всплывало в памяти: о приёмной семье, об аресте, о концлагерях, о своей ненависти, о том, как люди умирали лишь по одному её желанию, об эсэсовской школе для сенситивов. О том, как зловещий дар покинул её, едва она впервые за много лет ощутила себя человеком, а не зверем в клетке. Об Альрихе... В первый вечер её рассказ был путаный, сбивчивый и, как ей самой казалось, утомительно-скучный — но, когда она умолкла, окончательно охрипнув (не привыкла много говорить), барон подъехал к столику под торшером, из графина налил в стакан воды и молча ей подал. Дане вдруг захотелось зареветь, как девчонке, но она уже поняла, что в этой семье слёз не терпят, и, заикаясь, пробормотала «спасибо», на что барон ответил с какой-то антикварной, давно вышедшей из употребления интонацией:
— Нет, это вам спасибо за ваше мужество, фройляйн, я необычайно, необычайно вам признателен.
И тогда Дана решила рассказать ему абсолютно всё.
Иногда посреди монолога краем глаза она замечала, что в дверях появлялась баронесса, чтобы молча послушать и в какой-то момент незаметно уйти. Едва ли фрау фон Штернберг следила за мужем и за тем, какие у него могут быть дела и разговоры с горничной, — потому что порой у Даны складывалось впечатление, что у этих двоих за годы совместной жизни выработалось нечто вроде телепатической связи друг с другом. Во всяком случае, знала баронесса не меньше, чем её муж (скорее всего, он ей всё пересказывал): в её манере обращаться к Дане появилось нечто новое, как будто теперь Дана хотя далеко и не ровня ей, но уже не совсем служанка.
Сначала барон вовсе не перебивал Дану, затем, изредка, стал задавать вопросы — уточняющие, наводящие, а однажды спросил:
— Ваши родители были дворянами? Они ведь поэтому эмигрировали из советской России?
Дана смешалась. Взглянула на свои руки — крупные костяшки, туповатое выражение пальцев, ногти хоть и маленькие, но лопатой. Ничего общего с аристократическими руками Альриха, один вид которых её завораживал — настолько явно в них просматривалась гениальность кого-то или чего-то, спроектировавшего человеческое тело.
— Н-не знаю... Не думаю. Дворяне... Нет, что вы, скорее всего, нет. Это... важно?
— Да нет, не очень. В сущности, совершенно не важно.