Чему учили курсантов в экспериментальной школе «Цет» — подобных тем Дана поначалу старалась не касаться, опасаясь, что ей просто не поверят. Но без этих пояснений многое из рассказанного теряло всякий смысл, и как-то раз Дана принесла в кабинет барона чемодан, с которым приехала в Вальденбург и который теперь хранила под кроватью, открывая изредка и лишь тогда, когда была уверена, что её никто не видит.
— Инструкторы в школе называли их «кристаллами», — пояснила она барону, опускаясь на колени перед распахнутым чемоданом и обеими руками беря что-то, завёрнутое в чёрную бархатную тряпицу. — Хотя обычно у курсантов такие шары были из простого стекла, к тому же они гораздо меньше... А этот, из горного хрусталя, подарил мне ваш сын. Это такой инструмент. Чтобы видеть. Я им редко пользуюсь, он отнимает силы, а у меня много работы... — Дана раскрыла тряпицу, обнажая гладкую поверхность сферы, полной сероватого сияния замкнутой в самой себе пустоты.
Барон вскинул бледные ладони (и этот всплёскивающий, протестующий жест был Дане необыкновенно знаком):
— Извините, фройляйн, но мне не по нраву различные столоверчения и прочее вздорное фиглярство из дешёвого балагана. Это всё ухватки жулья, которое хуже карманников. Впрочем, я нисколько не удивляюсь тому, что на подобную ерунду падок сброд из этих самых СС...
— Вы мне не верите. — Дана поднялась. — Вернее, не хотите верить. Хорошо, я докажу. Вы увидите, что я умею. Чему меня научили. Вот, — она заозиралась вокруг, провела левой рукой по столешнице. — Вот, этот стол вам достался вместе с домом, а прежний хозяин дома был дантистом, он уехал... сейчас скажу... в Америку, потому что получил там наследство. А вот эти часы на столе, — она задержала руку на небольших, старинного вида, часах с барочными завитушками на корпусе, — вы привезли из Германии. У них стекло с трещиной, потому что их бросила на пол ваша жена, когда вы с ней поссорились. Из-за денег. А на следующий день она родила вашего сына, ровно в полдень. Вы были при рождении обоих ваших детей, потому что у вас в семье так издавна принято... Вечером вы пообещали жене никогда больше не говорить о деньгах. И не стали менять стекло часов, чтобы трещина всегда напоминала вам об обещании...
— Довольно! — воскликнул барон, и в его голосе прозвучало нечто сродни испугу. Дана отняла руку от часов.
— Что ещё вы успели выведать за время своего пребывания здесь? Что?! Отвечайте немедленно!
— Больше ничего, сударь. — Теперь настал черёд Даны испугаться. — Я обычно этим не пользуюсь. Меня научил ваш сын. Он говорил, это никакое не колдовство, просто есть неизвестные науке законы... У каждой вещи есть энергетическая память. Её можно читать. Это называется психометрия. Злоупотреблять опасно, особенно из простого любопытства. Ваш сын предупреждал, те, кто злоупотребляет, могут сойти с ума. Я хотела только показать, чтобы вы поверили... Простите меня, сударь. Простите...
Через несколько дней Дана осмелилась задать вопрос, не дававший ей покоя едва ли не с первого дня, проведённого в доме Штернбергов:
— Вы, наверное, снова рассердитесь, если я скажу... Почему Альри... то есть ваш сын не помог вам... выздороветь? Я видела, как он лечил людей. Он бы помог, я точно знаю. Или вы ему не позволили?
— Вы несносная проныра, фройляйн. — Барон смотрел на огонь; с некоторых пор камин в кабинете, прежде всегда холодный, разжигали каждый вечер. — Пользуетесь тем, что откровенны со мной. Так и быть, откровенность за откровенность: я давно разочаровался в том, кого вы упорно называете моим сыном. С первых лет его жизни. Ещё когда мы с женой только заметили это... оно проявилось не сразу... то, что доктора именовали эзотропией, гетерохромией и бог знает как ещё, ни у кого в нашем роду не было ничего подобного. Я сразу понял, из него никогда не выйдет толка. Вы думаете, я не пытался помочь ему? У скольких докторов он ни перебывал ребёнком, всё зря, а доктора были от него в ужасе — от того, что он им наговаривал. В сущности, от ребёнка-то у него была только наружность — ни детской чистоты, ни детского неведения. Он никогда не задавал вопросов. Всегда всё знал, даже то, что ему знать не полагалось. В нём всегда было что-то дьявольское. Не иначе, дьявол украл моего сына и поставил на подменыше свою метку. Тот, кого вы постоянно выгораживаете, лишь из-за злой насмешки судьбы носит моё имя. Я не желаю иметь с ним ничего общего.
— Вы верите в дьявола? — осторожно спросила Дана.
— Дьявол в каждом из нас. В том, кого вы называете моим сыном, его слишком много.
— Неправда. Неправда! Ваш сын не виноват, что родился с таким пороком... и с таким даром. Да вы же его совсем не знаете!