Лампа под потолком внезапно разразилась полоумным светом, на мгновение ослепив. Затем, после непродолжительного лязга с той стороны, отворилась дверь. Узника поставили на колени и освободили от оков под бдительным надзором двух узких автоматных рыл — лица солдат он разглядеть не мог, зато покачивающиеся перед глазами автоматные дула видел отчётливо, и эти штуки исключали любую глупость с его стороны.
Потом его повели вверх по лестнице, подталкивая стволами автоматов в спину, а он спотыкался на высоких ступенях, едва не теряя стоптанные, без шнурков, ботинки с чужой ноги, широкие, с раздавленными задниками, громко шлёпавшие при каждом шаге и всё норовившие соскользнуть с его длинных, узких голых ступней. Спадавшим опоркам вполне соответствовали лишившиеся пуговиц галифе, которые приходилось кое-как поддерживать связанными за спиной руками (на замки наручников охрана больше не полагалась). Пуговицы со штанов срезали ещё перед первым допросом — обычный здесь способ унизить арестантов. Прочую одежду смертника составляла лишь грязная рубаха.
По коридору первого этажа гулял ледяной сквозняк, и такой же сквозняк навылет продувал душу. Узник знал, куда и зачем его ведут. Он слышал намерения конвоиров, а ступени под ногами помнили покорный ужас тех, кого по этой лестнице выводили на расстрел. В том числе и тех, кого осудили по его делу. Сумеет ли он хоть что-то сделать? Как предотвратить, как избежать? Эта нестерпимая слабость в теле — от голодного пайка, от наркотиков? Или от страха?
Были среди его предков те, кто окончил свои дни на плахе. Память о них обязывала выпрямить спину (насколько позволяли связанные за спиной руки и сползающие штаны) и надменно вскинуть подбородок. В конце концов, со стороны тюремщиков это было по-своему честно: позволить ему в последние минуты жизни пребывать в ясном сознании. Умереть с достоинством. Ведь могли бы просто-напросто впрыснуть в вену смертельную дозу зелья.
Его привели в кабинет, по размерам мало отличавшийся от камеры. Обвинитель, едва посмотрев на смертника, уткнулся в бумаги. Они все тут считали опасным встречаться с ним взглядом, как будто он был помесью человека с василиском. Хотя внешность узника — удлинённое сухое сложение, рост под самую притолоку и чересчур, пожалуй, широкий рот на узком лице — и впрямь словно бы намекала на не совсем человеческую природу. Глаза почти скрывала чащоба засаленных волос, светлых, по-звериному буйных. Борода, на вид приблизительно месячной давности, напротив, особой густотой не отличалась: узник был весьма молод.
В соседнем помещении без конца надрывался телефон. Окно было наглухо забито фанерой и напоминало повязку на выколотом глазу.
Узник переступил с ноги на ногу: у него начинала кружиться голова. Сознание расползалось, как гнилая ветошь. Только этого не хватало. Собрать всю силу, всю злость, всё отчаяние. Остался последний — смехотворно ничтожный — шанс. В здании их слишком много. Но когда его выведут во двор... Хотя что тогда? Что?
От нескончаемой телефонной истерики уже сверлило в висках. Чиновник не спешил: сонно перебирал бумаги, перекладывал их с места на место и, казалось, всё это будет длиться до скончания времён. С трудом различимые сквозь дымку близорукости очертания комнаты и сгорбившегося за столом человека кренились, зыбко плыли куда-то. Узник из последних сил заставлял себя стоять прямо и глядеть надменно.
Ну же.
Где, наконец, этот чёртов приговор: «Именем фюрера...»
Пролог, часть II
II.
Тюрингенский лес, окрестности Рабенхорста
6 декабря 1944 года, утро
— Вы что, в самом деле, сговорились? Вы предстанете перед военным судом! Оба!
Те, кому предназначены эти слова, невозмутимо курят и смотрят в разные стороны. Первый, инженер — прямой и неуклюжий, как шпала, в угловатом пальто, словно склёпанном из кровельного железа, с торчащими отворотами, о которые, кажется, запросто можно порезаться, — стряхивает с сигареты пепел заскорузлым пальцем и делает вид, что его ровным счётом ничего не касается. Второй — щеголеватый офицер с холёными усами и завитками на висках, эдакий румяный гусар с картинки, стоит вполоборота, с такой миной, будто он здесь по досадной случайности и проездом.