Уже на перроне Дану оглушил многоголосый неразборчивый говор, преимущественно французский. Слишком большой город, слишком много людей; избыточность всего вокруг пугала и отнимала силы. Первым делом, едва отойдя от вокзала, Дана заблудилась, и какое-то время, дрожа в подступающей панике, бесцельно бродила между бледно-жёлтых стен, нарядных витрин под маленькими навесами, среди строго одетых пешеходов под чёрными зонтиками (у неё зонтика не было, и она быстро промокла до нитки). На счастье, снова вышла к вокзалу, и тогда уже, собравшись с духом, постаралась следовать наставлениям баронессы и довольно скоро вышла к нужному дому.
Это было неприметное здание в ряду прочих, с тусклой вывеской у входа, никаких флагов (до сей минуты Дана воображала, что её отправили прямиком в Комитет Красного Креста, и страшно робела при мысли о том, что это будет многолюдное присутственное место). Швейцар пропустил Дану, едва она назвала имя, записанное на конверте письма. По совершенно пустой лестнице Дана поднялась ещё вполне уверенно, но в приёмной, где сидели, кроме неё, ещё несколько человек, её вновь прохватила дрожь, отнюдь не от холода, хоть она и мёрзла в промокшей одежде. Больше всего Дана боялась сейчас, что не справится, не сумеет вразумительно говорить или, наоборот, наговорит лишнего.
Но много говорить от неё и не потребовалось. Лысоватый человек средних лет, в таких же, как у Альриха, круглых очках в тонкой металлической оправе (эта деталь Дану отчего-то слегка обнадёжила) поприветствовал её, потом долго читал письмо, а Дана, неловко сидя напротив, украдкой рассматривала комнату. От её мокрого пальто тревожно пахло острой сыростью.
— Это будет очень непросто, — сказал, наконец, господин в очках.
— Вы поможете его освободить? — вырвалось у Даны. Она тут же прикусила язык, испугавшись, что вопрос прозвучал слишком настырно.
— Шансов мало. — Мужчина смотрел на Дану удручающе-безучастно. — Гестапо не выдаёт политических заключённых.
— Альрих ведь и швейцарский гражданин... кажется... — В этом Дана не была уверена.
— Он ведь политический?
Тут Дана вовсе не знала, что ответить.
— Но мы будем добиваться гуманных условий содержания. — Чиновник поправил очки и резкими движениями покрутил диск телефона. В коротком разговоре на французском Дана разобрала только пару раз прозвучавшие имя и фамилию — «Альрих фон Штернберг». Звякнул рычаг. Чиновник вновь посмотрел на Дану, и взгляд его из просто безучастного стал каким-то закрытым, словно за тускло-серыми радужками опустилось по стальной заслонке.
— Я не занимаюсь судьбой эсэсовцев. Моего участия ожидают те, кому милостью таких, как господин фон Штернберг, действительно нужна помощь. Доброго дня, фройляйн.
— Ему тоже нужна помощь! — Дана сжала кулаки, с неё мигом слетел весь страх. — Он не такой, как остальные! Он спасал заключённых!
— Это серьёзное утверждение. — Чиновник посмотрел на неё поверх очков. — Но где доказательства?
— Вот доказательство! — Дана мигом очутилась у стола и сунула под нос чиновнику левое предплечье, задрав рукав почти до локтя. В тусклом рассеянном свете из окна угловатый номер-татуировка — шесть корявых синих цифр, «110877» — казался почти чёрным.
Чиновник вновь поднял взгляд — заслонка, кажется, исчезла, тем не менее, он отчётливо произнёс:
— Приём окончен, фройляйн.
В глазах и в носу стало едко, свербяще и колюче. Дана торопливо вышла из кабинета, пронеслась через приёмную, сбежала вниз по лестнице и только на улице разрыдалась.
Прохожие на неё оглядывались, отворачивались и спешили дальше. Шелестели по лужам автомобили, пролетел, погромыхивая, трамвай. Брусчатка тускло блестела под ледяным дождём.
Стоя у самой стены, вытирая мокрым рукавом мокрое лицо, Дана отчаянно желала, чтобы у неё был такой же дар убеждения и красноречия, как у Альриха, — ну почему она совсем не умеет разговаривать с людьми, не может настоять на своём? Хотя и где ей было этому научиться? С широкого карниза второго этажа хлестали потоки воды и разбивались о камни у самых её ног, заливая ботики. Ничего не сделать, некуда идти. Зачем ей такая свобода?