Ещё она припоминала, что у её родителей было несколько старинных икон в тяжёлых окладах. Иконы всякий раз оказывались в углу одной из комнат часто сменявшихся квартир, и по вечерам Дану (вернее, в те времена её звали Дашей; сколько ей было тогда? Три года, четыре?) ставили на колени, чтобы она, как её научили, обратилась к смуглым ликам с молитвой, смысла которой она совершенно не понимала, но молитва эта хранилась в памяти от первого до последнего слова лет до четырнадцати — пока Дана не задумалась однажды над её смыслом, и сразу, как водится, всё позабыла. Лики, хоть и тёмные, маслянисто-бурые, в тусклом и мрачно-торжественном блеске окладов, её не пугали. У них были хорошие, полные сочувствия глаза.
1.3.-5
* * *
Стеклянисто-морозным днём, в первое воскресенье декабря, в дом явились гости. Трое в одинаковых шляпах и серых плащах, все, как на подбор, одинаковой комплекции, высокие, плечистые и со смутной угрозой в осанке — они явно служили всего лишь дополнением к четвёртому, совсем небольшому человеку с индусским оттенком кожи, с разболтанными движениями, щуплому, как кузнечик, большеголовому, в костюме цвета кофе с молоком. Он походил на коммивояжёра и одновременно на факира. При одном его виде что-то в сознании Даны отозвалось камертоном — она почувствовала нечто родственное и одновременно враждебное — ещё тогда, когда увидела из окна детской, как у ворот остановился автомобиль и из него вышли какие-то люди.
Эммочка проследила её взгляд, подошла к окну и привстала на цыпочки, локтями навалившись на край высокого подоконника.
— Вам страшно? — хрипловато спросила она у Даны. Эммочка третий день сидела дома с лёгкой температурой, а Дана помогала ей клеить бумажный многобашенный замок.
— Очень, — ответила Дана.
— Мне тоже... Пойдём посмотрим?
— Пошли.
Прошедший месяц иссушил Дану. Лёгкая синева под глазами превратилась в глубокие коричневые тени; губы, жестоко обкусываемые перед каждым сеансом ясновидения, покрылись бурыми коростами, иногда посреди разговора трескавшимися и сочившими капельки крови. Спускаясь на первый этаж, придерживая за плечо рвущуюся вперёд Эммочку, Дана чувствовала, как бретелька бюстгальтера режет болезненный нарыв на лопатке, который был как воплощение её воспалённого страха. Эвелин фон Штернберг, в последнее время наблюдавшая за Даной с демонстративным презрением, однажды высказалась, перейдя со всегдашней холодности на едко-уничижительный тон: «Это какой безнадёжной идиоткой надо быть, чтобы так убиваться из-за мужчины, особенно из-за моего брата. Да что ты вообще себе вообразила, девчонка?». Дана пропустила её слова мимо ушей. Дана думала о том, что в тюремной камере царит выматывающий холод, кому это знать, как не ей.
— Мне нужны только взрослые члены семьи, прислуге тут не место, — сказал кофейный коротышка, завидев на пороге гостиной Дану с Эммочкой. — И детей, детей, пожалуйста, уберите. — Он замахал рукой, будто отгоняя насекомое; сам же при этом парадоксально напоминал большую осу — широкий покатый лоб, зачёсанные назад глянцево-чёрные волосы, выпуклые тёмные глаза с желтоватыми белками, выступающий узкий подбородок. И аляповатый галстук в лимонную полоску. У коротышки был гнусавый, жужжащий голос и мягкое пришепётывающее произношение.
— Эмма, ты слышала, что сказал вот этот господин, — без выражения произнёс барон. — Выйди за дверь.
Эммочка нахмурилась, однако покорно выскользнула в коридор. Дана замешкалась. Баронесса, Эвелин — все были здесь.
— А вы, Дана, останьтесь, — добавил барон.
— Прислуге тут... — снова начал коротышка и осёкся, когда барон, не обращая на него внимания, ровно повторил:
— Дана, вы остаётесь. Сядьте же, наконец, и тогда мы сможем услышать, что вот этому господину угодно и какая причина заставляет его злоупотреблять нашим гостеприимством и нашим терпением.
— Шрамм. Криминалькомиссар гестапо Шрамм, — осклабился коротышка.
— Что до вашей персоны, меня она совершенно не интересует, — с уничтожающей холодностью обронил барон. — С чем вы пришли?
— Надеюсь, то, что я принёс, заинтересует вас куда больше, господин барон.
Нервные и словно бы расхлябанные в суставах руки гестаповца открыли замки чемодана (плоского и рыжего, как таракан). Мелкие суетливые движения рук напоминали брачные игры каких-то членистоногих.