— Вы пьёте как лошадь.
— Ну и что? Вам-то какое дело? Ваша задача — доставить вверенный вам груз в нужное место. А в каком виде — хоть в горизонтальном положении — какая, к чёрту, разница?
— Я за вас отвечаю, — солидно изрёк Купер, придав своей равнодушной сытой физиономии некое подобие строгости. — Отвечаю за вашу способность выполнять ваш долг.
— Перед кем, перед этим членистоногим, Шраммом? Или перед самим Мюллером? А может, перед Каммлером? — ещё не договорив, Штернберг мельком прочёл — пойди что не так, отвечать шофёру придётся перед всеми тремя. В самом деле, даже смешно. Штернберг подавился бренди и, закашлявшись, едва не выронил бутылку.
— А я вот ещё с некоторых пор морфием, знаете ли, балуюсь. По милости господина Мюллера. Это как, ничего, по-вашему? Морфий дозволен, выпивка — нет? Кстати, почему ваши начальники не спешат выдать мне новые запасы дряни, раз уж так долго подсаживали меня на это дело?
Купер повёл машину в обгон длинной колонны — в полумраке брезентовых фургонов под касками призрачно светились бледные, совсем юные лица. Солдат везли на запад.
— Это меня уже не касается, оберштурмбанфюрер. А вообще, бросали бы вы, пока не поздно. У меня двоюродный брат вот так — тоже морфинистом был — хватил однажды лишнего, и всё. И доктора не помогли.
Ишь, о чужом здоровье печётся. «Макиавеллист». Хотя сегодня на переднем пассажирском сиденье лежала уже другая книга — потрёпанный, явно библиотечный, том трудов римского историка Тацита. Скорее всего, Купера интересовал у Тацита лишь очерк о Германии, но всё равно это было лучше, чем газеты. «Интересно, удастся ли склонить его на свою сторону? — невзначай подумалось Штернбергу. — Хотя что значит "на свою"? Какая у меня теперь "своя сторона"?..»
Собственно, пил Штернберг вовсе не из-за Зонненштайна. И даже не из-за необходимости визита к Гиммлеру, хотя не представлял, как это будет, как у него теперь, после всего, достанет сил говорить с мягкотелым падальщиком, с големом, вылепленным из концлагерной грязи, с аккуратным, исполнительным, обыкновеннейшим чиновником, отцом троих детей, дьявол бы его побрал, с доброжелательным шефом, некогда вытащившим студента Альриха фон Штернберга из нищеты и безвестности, — словом, с хозяином... Водя маятником над картой Баварии, Штернберг нашёл место — небольшой франконский город — где держали его родных. Но маятник не сумел ответить на вопрос, где находится Дана. Штернберг измусолил карту липкими ладонями — тело вновь медленно проваливалось в морфинистский ад — затем расстелил на полу большую карту рейха, долго ползал по ней, будто грешник по полу храма, держа самодельный маятник в трясущейся руке, и в конце концов схватился за бутылку. Вытатуированный номер у прозрачного запястья; полные влажно-зелёного лиственного трепета, глубокие, как лесная чаща, печальные глаза сумеречного существа; жалкие выпирающие косточки; помнится, исподтишка ощупывая голодным взглядом эту курсантку, Штернберг порой думал, что, наверное, есть в нём что-то ненормальное, раз уж он, никогда прежде не тяготившийся унаследованным от предков аскетизмом, так жарко, до одури, вожделеет худую бледную узницу. С какого-то неуловимого мгновения он уже даже не мог судить, красива ли она в общепринятом понимании этого слова; просто-напросто чем дольше он на неё смотрел, тем больше ему хотелось смотреть. Лишь позже он отважился признаться себе, что попросту бесповоротно любит её; отчего это случилось именно так, именно с ним — на то имелось множество причин, в которых теперь поздно было разбираться, — ведь для того, чтобы жить, ему, как воздух, требовалось, чтобы жила она.
Прощаясь с ней, он подарил ей подвеску из чёрного кварца — камня, защищающего своего владельца от любых приёмов тонкой слежки. Вполне вероятно, Дана помнит о его наказе и носит подвеску не снимая. Быть может, в этом причина того, что он не может её найти, всего лишь в этом?..