В общем, Штернберг попытался надраться, хотя знал по опыту, что у него это получается весьма неважно. Толком не опьянел, но периодически выпадал куда-то за грань и сна, и бодрствования, в измерение расползающихся, как насекомые, и жутковато деформированных предметов. Заехав в Мюнхен, он забрал, наконец, из ателье шинель, которую заказывал ещё в прошлой жизни, полной бравады и куража, — и это хлопающее длинными полами, очень вольно, не по уставу шитое чёрное одеяние, приталенное, с широкими бортами и обшлагами, с сильно скошенными боковыми карманами, смотрелось эдаким китчем в духе погрязшего в роскоши министра авиации Геринга, кривой декадентской усмешкой. Затем Штернберг наведался в парикмахерскую — где, в довершение всех неприятностей, выяснилось, что в тюрьме он подцепил вшей, и потому, прежде чем вымыть ему голову каким-то вонючим снадобьем, его очень коротко остригли. Теперь оставалось только надеть под новую шинель полосатую робу лагерника и сделать себе номер-татуировку, такую же, как у Даны.
Возле Триберга стоял спецпоезд (он же штаб-квартира) рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Поезд носил не блещущее оригинальностью название «Генрих». Оттуда Гиммлер, командующий Резервной армией и, с некоторых пор, главнокомандующий группой армий «Рейн», руководил, в меру своей некомпетентности никогда не воевавшего человека, боевыми действиями. Днём он сочинял приказы, по вечерам смотрел фильмы, а во время воздушных налётов прятался в ближайшем тоннеле. Его свита развлекалась в Триберге на вечеринках.
Царившая здесь атмосфера странной, с гниловатым душком, беспечности подействовала и на Штернберга, едва он вышел из автомобиля, — в алкогольных парах и с подтаявшим ледком наркотической ясности в сознании. Всё это отчасти заглушало страх — а Штернберг признавал, что, чёрт возьми, сильно боится предстоящего разговора с шефом. Чем ему будут угрожать теперь? Есть ли что-то хуже, чем постоянный надзор и близкие в заложниках?
Ряд спальных вагонов, платформы с зенитными орудиями. В сопровождении встретившей его ещё на автомобильной стоянке охраны Штернберг поднялся на поезд и прошёл через пару вагонов. В первом вагоне у него изъяли пистолет, во втором пригрозили, что будут стрелять при малейшем подозрении на какие-нибудь «сверхъестественные выходки» с его стороны. Штернберг отрешённо усмехался. Даже если бы он захотел убить рейхсфюрера — в своём нынешнем состоянии просто не смог бы.
Гиммлер ждал его в последнем вагоне, вагоне-салоне для совещаний — шторы на всех окнах были отдёрнуты, повсюду сквозил предрождественский заснеженный лес, струился свет и воздух, цвёл комфорт на грани роскоши: мягкий ковёр, округлые линии кресел, зеркальный блеск на лакированной столешнице. Штернберг ничуть не удивился, увидев рядом с шефом Каммлера, спокойного и самодовольного. Здесь же зачем-то присутствовал Рихард Глюкс, главный инспектор концлагерей, обрюзгший мрачный пьяница, криво сидевший в кресле, будто у него что-то болело, с тусклыми глазами, с налётом неряшливости во всём облике — сальный зачёс, галстук перекошен — с неестественными, как при замедленной киносъёмке, движениями и сумрачным вязким сознанием, нагрузившийся поутру ничуть не меньше Штернберга. В некотором отдалении от стола — насколько позволяло небольшое пространство вагона — сидел доктор Феликс Керстен, доверенное лицо и личный массажист Гиммлера, очень тучный высоколобый человек с живым цепким взглядом, вертевший в покрытых мелкими шрамами пухлых руках карандаш. Керстен улыбнулся Штернбергу. Они со Штернбергом иногда переписывались на темы, касающиеся целительства, и, в общем, Керстен, глубоко аполитичный гедонист, алчный приспособленец и вместе с тем любезнейший добряк, был Штернбергу отчасти симпатичен. Штернберг знал, что многих раздражало прочное положение Керстена при Гиммлере; начальник Главного управления имперской безопасности Кальтенбруннер даже устроил как-то на толстяка покушение. После неудавшейся засады, скорее всего, предпринял бы новую попытку, если бы Гиммлер, чрезвычайно дороживший своим массажистом-исповедником, не пригрозил, что после смерти Керстена сам Кальтенбруннер проживёт не больше суток.
Следовало произнести приветствие, да вообще, хоть что-то сказать. Штернберг стоял молча, тупо разглядывая собравшуюся за столом компанию, и чувствовал, что пол под ногами ощутимо покачивается — словно поезд едет куда-то, скорее всего, прямиком в преисподнюю, — хотя солнечный пейзаж за окнами был недвижим.