— В случае приближения вражеских армий концлагеря должны быть уничтожены, — разглагольствовал Гиммлер. — Фюрер уже не раз говорил об этом. Я не верю в то, что русские способны на серьёзное наступление. Однако, чтобы одержать победу, нам, возможно, ещё не раз придётся оказаться на грани отчаяния. А враг ни в коем случае не должен видеть концлагерей, не должен получить заключённых. Люди за границей всё неправильно поймут. Они слишком тупы и невежественны, чтобы осознать, какой великий долг возложен на нас.
— Лагеря не ликвидировать в одночасье. — Это уже Каммлер. — Но у нас есть оружие, которое теоретически способно нанести удар где угодно. Для него не существует границ и расстояний. Если предположения моих учёных о том, что конструкции Зонненштайна — все эти зеркала и подземные полости — могут усилить излучение устройства настолько, что резонатором станет сама земная твердь...
— Но, в конце концов, для устранения можно использовать и побочное действие устройства. Фюреру пока известно только о нём...
— Разложение живой ткани...
— Если согнать всех заключённых в окрестности Зоннештайна...
Штернберг, слабый после болезни и к тому же пьяный, уже не понимал, какая фраза кому принадлежит, в его восприятии тихий, скромно сложивший на столе небольшие женственные руки Гиммлер и яростно жестикулирующий генерал Каммлер слились в одно существо, мундирное, многорукое, говорящее на разные голоса. Вместе с ними он мысленно пересматривал опыты с «Ульем», «Колоколом», или как там теперь называлась эта смертоносная штуковина. Быстрое, без признаков гниения, разрушение живой ткани, мгновенное свёртывание крови... Устройство уже испытывали на узниках. И, самое главное, — Штернберг вдруг с ужасом осознал, что всё это его больше не трогает. Когда-то, увидев в Равенсбрюке измученных женщин и мёртвых детей, он затем рыдал под душем в паршивой гостинице. Сейчас едва ли нашлось бы что-то, способное вышибить из него слезу. Разве что... Нет, нет, нет, об этом нельзя думать. Она жива, она должна быть жива.
— Это гораздо эффективнее газовых камер и крематориев. Полное разложение. Никаких следов. — Каммлер увлечённо рубил воздух ребром сухощавой ладони. — Если фюрер прикажет использовать излучатель как оружие для уничтожения противника — мы с готовностью последуем его приказу. Если же нет — фюрер стал слишком подозрителен, вы, доктор Штернберг, уже испытали это на себе, — то будем действовать сами.
— Да, п-полное р-разложение, — печально закивал Глюкс и покосился в сторону небольшого зеркального бара в углу салона.
Штернберг мог хотя бы для приличия произнести что-нибудь в предостерегающем ключе, глупое и пошлое, — вроде замечания о ящике Пандоры, — но только соорудил некое подобие одобрительно-деловой улыбки (в зеркалах того же бара увидел, что гримаса вышла страшная). А тем временем думал: он так дорожит Даной даже не потому, что она — залог его способности чувствовать что-то кроме боли; она — гарантия того, что он способен вообще хоть что-то чувствовать.
Гиммлер снова заговорил об успешно начавшемся в Арденнах наступлении, Каммлер на сей раз скептически молчал, Глюкс осовело хлопал глазами, а Штернберг уже и не прикладывал старания к тому, чтобы слушать, спокойно плыл куда-то, исподволь начиная мечтать об ощущении морозного холодка под ложечкой, за которым наступит солнечное, хрустально-снежное, как этот лес за окном, прояснение всего его существа.
Из его перекорёженной наркотической жаждой памяти выпало то, чем закончилась встреча. Кажется, Гиммлер твердил о том, что по-прежнему доверяет ему, а ещё рассуждал, что у него нездоровый вид и, как рьяный поклонник гомеопатии, советовал принимать настой каких-то трав, каких — Штернберг не запомнил. Глюкса, кажется, едва не вырвало, и Штернберг поспешил удалиться, не дожидаясь, чем там у них дело кончится.
Пришёл он в себя в соседнем вагоне, когда ему вернули пистолет. Вооружённая охрана его больше не сопровождала. Зато следом спешил, тряся телесами в необъятном, будто сразу на двух человек шитом костюме, доктор Керстен.
— Постойте, доктор Штернберг. Лишь одну минуту. У меня к вам дело. — Несмотря на огромные размеры, толстяк нисколько не запыхался. — Просьба, убедительнейшая. — Керстен понизил голос. — Вы сами видели, что там творится. — Он оглянулся через плечо, будто его преследовали. — Это просто безумие какое-то. Как группенфюрер Каммлер зачастил к господину рейхсфюреру, — Керстен был штатский и, в отличие от эсэсовцев, всегда называл Гиммлера «господин», — всё пошло прахом. Я имею в виду освобождение заключённых и миссию Красного Креста, ну, вы помните.