Об узниках концлагерей Гиммлер говорит: «Отбросы, преступники и уродцы, со славянскими душонками». «Недочеловек, — любит повторять он, — это биологически внешне такое же творение природы, с руками и ногами, с чем-то вроде мозга, с чертами лица, похожими на человеческие, но на самом деле оно является совершенно иным, ужасным созданием, которое умственно и психически стоит ниже всякого животного». Ты, верно, сейчас думаешь — до чего мой шеф отвратителен. Да, за твои прошлые мучения я бы хотел месяцами пытать его — но не убивать, нет. Хотя и пытать-то зачем... У него постоянные желудочные колики и головные боли, всё от нервов. В своих фанатических убеждениях Гиммлер находит спасение от гласа совести и доводов рассудка. Как многие палачи, он видит своих жертв в кошмарах; однако у него не хватает воображения понять, за что же его ненавидят за границей. Он истово верит, что задача по уничтожению людей — его терновый венец и священный долг, который будет оценён через века. По натуре Гиммлер не убийца, однако любит играть в жестокость. Он достаточно хитёр и расчётлив, чтобы окружить себя стеной из людей, которые восполняют его многочисленные недостатки. Он трясётся от страха перед Гитлером, потеет от волнения при разговоре с наиболее наглыми из своих подчинённых, ему становится плохо на массовых казнях, он почтителен с женщинами и обожает детей — правда, только белокурых — и при всём при этом ходят слухи, будто в доме его любовницы, в мансарде, хранится преоригинальная коллекция мебели: столы и стулья, сделанные из человеческих костей — из костей лагерников. Словно в готическом романе. Правдивость этих слухов — пожалуй, единственная связанная с моим шефом загадка, которую я пока не разгадал. В моём присутствии он никогда не думает о чём-то подобном, даже если я пытаюсь навести его на определённые мысли.
Право же, зачем я так много пишу? Зачем тебе читать про всех этих гнилых упырей?
Самое смешное — или самое страшное, как посмотреть, — в тюрьме, в нечастые минуты прояснения сознания, я пытался придумать, что можно подарить на Рождество тебе — той, у кого ничего нет, — и чьих мыслей я не могу прочесть. Знаешь, я ведь привык читать чужие желания, и как это, оказывается, сложно — подбирать подарок...
Пытаюсь разобрать последние строки и не могу. К сожалению, я не пьян. Вроде не пьян. Хотя чертовски много выпил. У меня просто закоченели пальцы от холода — второй день нет отопления.
У меня кончается морфий, вот что меня волнует больше прочего. Даже не знаю, к кому обратиться. Доктор Керстен теперь в Швеции. Зельмана я просить не хочу — не желаю, чтобы он знал. Я даже и не навещал его ни разу с тех пор, как вышел из тюрьмы. Так гадко на душе: генерал Зельман, в конце концов, с самого начала моей карьеры был мне заступником и покровителем. Но ещё гаже становится при мысли о том, что Зельман узнает, в каком отвратительном и жалком положении я теперь нахожусь. Придётся просить Каммлера оказать мне услугу — думаю, он не откажет, если хочет, чтобы я нормально работал. Как всё это унизительно.
Пришло время для укола. Точнее, двух уколов... нет, трёх... и всё будет казаться гораздо проще.
Морфий.
2. Нижний уровень. 2.1. Хайнц. Машина генерала Каммлера
Нижняя Силезия, замок Фюрстенштайн
9 — 26 января 1945 года
— За что нас убивать?
— А то ты не понимаешь. — От глупых вопросов Фиртель заводился с пол-оборота. — Слишком много видели. Тут всё засекреченное и охраняется лучше, чем личный сортир фюрера. В таких местах в конце концов всех убивают. Всегда. Уж поверь мне.
— Ты ведь до сих пор цел.
— Мне здорово везло...
— Вдруг и на сей раз повезёт? И потом, не будут они патроны тратить. С боеприпасами туго.
— Конечно, не будут! Загонят всех рабочих в шахту, а шахту взорвут.
— Мы-то не рабочие.
— Мы хуже рабочих! Мы лаборанты. Вот нас первых и порешат...