— Ну и ладно. — Хайнц отвернулся, ему надоел этот разговор. Фиртель первый затевал рассуждения насчёт вероятного будущего и сразу начинал дёргаться. И так почти каждый день. Сколько можно?
Ицик Фиртель был еврей. Почти анекдотической наружности — такими евреев изображали в школьных учебниках биологии, по которым ещё недавно учился Хайнц. Кучерявый, клювастый, с небрежно брошенной в треугольное лицо горстью веснушек, больше напоминавших пятнышки грязи, с многовековой семитской тоской в больших глазах цвета крепкого чая, узкоплечий, тонкокостный и ужасающе худой — он напоминал марионетку типа «еврейский скрипач» из кукольного театра, у него и движения были под стать, непредсказуемые и отрывистые. Только Фиртель был не скрипач. Он, по его собственным словам, подвизался в разных учреждениях в качестве лаборанта — сначала на воле, потом за колючей проволокой, — и, казалось, родился в сломанных очках, кое-как подлатанных с помощью разномастных кусков проволоки. Прошлое его было туманным; единственное, что он любил рассказывать о себе — точнее о своих предках — как полтора века тому назад новопринятый закон Австрийской империи обязал его прапрадеда, мелкого неудачливого торговца, взять наследственную фамилию. Чиновники драли с евреев взятки за право носить благозвучные фамилии, и, так как прапрадед наскрёб только четверть необходимой суммы, расположенные в тот день к юмору члены комиссии увековечили сей факт, наградив торговца фамилией Фиртель(1).
— У нас тут вроде алхимической лаборатории, — сказал Фиртель Хайнцу в первый день. — Ничему не удивляйся. Если пошлют работать на нижние ярусы — сразу сказывайся больным. Туда ходить опасно: сильное излучение. Видел бараки у подножия горы? Там мы живём. В бараке не болтай, всё прослушивается. Если кто будет предлагать бежать — не обращай внимания, это провокаторы. Отсюда не убежишь.
— Может, я сам провокатор, — хмуро заметил Хайнц.
— Провокаторов насчёт нижних ярусов я никогда не предупреждаю, — ухмыльнулся Фиртель, и Хайнц невольно проникся к нему симпатией.
В представлении Хайнца любые разговоры с евреем отдавали чем-то глубоко и неискоренимо запретным. От детских книжек, где еврея сравнивали то с паразитом, то с ядовитым грибом, до занятий по расологии в старших классах — всё должно было привить немецкому школьнику чувство «расового превосходства». Ты — лучший. Ты — представитель величайшего народа земли. Евреи — зло. Полная твоя противоположность. Евреи не считались людьми — они, согласно пропагандистским выкрикам, были «вшами на теле общества», «погибелью», «врагами немецкого народа». Им запрещено было сочувствовать. За любую помощь евреям, даже за краткий разговор с кем-нибудь из них на улице, можно было запросто угодить по доносу в концлагерь — как «еврейский прислужник, лишённый человеческого достоинства». Вот только обидно было, что самый популярный учитель школы, любимец всех учеников, — убитый во время погромов — оказался еврейской крови, о чём директор опрометчиво объявил на общешкольном собрании. С тех пор Хайнца не смешили бесчисленные газетные карикатуры на еврейскую тему. Скандировать речёвки в Гитлерюгенде и смотреть «врагу» в усталые, вполне человеческие глаза — между тем и этим, как оказалось, лежала пропасть.
Первое, чем Ицик Фиртель удивил Хайнца — он с полнейшим безразличием отнёсся к тому факту, что Хайнц раньше служил в войсках СС. Второе — Фиртель отличался сказочным везением. Только на памяти Хайнца, за месяц их знакомства, Фиртеля должны были раз десять казнить, потому как он то совершенно непостижимым образом оказывался в помещениях, куда заключённым не было ходу, то лепил дерзости начальству, и всё это у него выходило так нелепо и неуклюже, что в лаборатории его, по-видимому, считали кем-то вроде местного сумасшедшего и по совместительству живым талисманом — Фиртель присутствовал на всех важных опытах. Когда он со свойственным ему пессимизмом предсказывал провал, опыты удавались лучше некуда.
И, наконец, третье — доктор Брахт, начальник лаборатории, розовощёкий неповоротливый громила лет тридцати, каждое утро, как по расписанию, заряжавший старый граммофон одной из двух пластинок Моцарта и звучно хлопавший по плоской заднице потасканную лаборантку, с Фиртелем консультировался подробно, вежливо и многословно, будто с уважаемым коллегой. Похоже, о своём прошлом Фиртель чего-то не договаривал.
Своими нелепыми высказываниями Фиртель поначалу пытался спровоцировать Хайнца на донос. Хотя понял это Хайнц далеко не сразу. Ни с кем из соседей по бараку он не сходился, но ни на кого не доносил, хотя знал, к примеру, что в бараке «учёных» часто прятали узников из других бараков. Когда Фиртель убедился, что Хайнцу можно доверять, между ними завязались вполне приятельские отношения. Благодаря Фиртелю Хайнц тоже стал кем-то вроде лаборанта, до того он был просто «подопытной крысой». Как и в лаборатории лагеря Дора, Хайнц часами напролёт сидел в металлических или зеркальных кабинах — правда, теперь, зная некоторые любопытные свойства этих кабин, Хайнц мог серьёзно сократить своё скучнейшее прибывание там — его личный рекорд был сорок минут, в то время как снаружи прошло два часа. Главным во всём этом деле было поверить, что такое возможно. Доктор Брахт смотрел на установленный внутри кабины хронометр и оставался доволен. Было к тому же и кое-что новое: нередко Хайнцу приходилось зачитывать какую-то ерунду, напечатанную на машинке крупным шрифтом.