— Ну что это такое? — не выдержал он однажды. — Это ведь бред, я не понимаю в этой тарабарщине ни слова. Раньше хоть сводки погоды давали читать, а теперь вообще непонятно что.
— Это ритм, — объяснил Фиртель. — Задавая ритм, ты вкладываешь нужную информацию в окружающее пространство. Всё на свете имеет свою вибрацию, свой ритм. Если ты подстроишься под ритм чего-то, то притянешь это к себе. Вещь, явление — неважно. Вот, например, магические заклинания — это такой специальный ритм. Молитвы — тоже. Понятно, хоть примерно?
— Ещё как. Я даже знал того, кто всем этим профессионально занимался. Ну, читал заклинания...
— Вот и хорошо. Считай, что тоже произносишь заклинания.
— А что я должен притянуть?
— Свободную энергию, — загадочно ответил Фиртель. — Которую должны сконцентрировать отражатели.
— И как, получается?
— Не очень. По правде говоря, почти ничего не получается. Ты не понимаешь, что делаешь, тебе скучно. К тому же у тебя у самого недостаточный энергетический потенциал. Ты хорошо улавливаешь ритм, но ты очень слаб.
— Слушай, Фиртель, да я б ещё в штрафном лагере подох, если бы был таким слабаком, как ты говоришь!
— Да я не об этом.
— А-а... Понял. Я знал одного очень сильного человека. Только его, скорее всего, давно расстреляли.
— Кто он?
— Учёный один. Был... Зачем меня тут держат, раз я не подхожу?
— Ты выбиваешься из ритма всего, что тебя окружает. Совсем немного. Уже одним своим присутствием локально изменяешь время и пространство. Это почти незаметно, но может быть полезным. Это даёт тебе преимущество... Во всяком случае, так считает доктор Брахт, — добавил Фиртель как-то слишком поспешно.
— А почему выбиваюсь?
Фиртель внимательно посмотрел на него.
— Думаю, ты сам лучше знаешь, почему. Насколько мне известно, ты уже принимал участие в экспериментах со временем и пространством, и нынешние эксперименты — баловство по сравнению с теми. Тебе повезло, что ты вообще жив остался. Организм не может существовать вне своего хода времени. Просто разрушается.
«Прощальный подарок от Зонненштайна, не иначе, — подумал Хайнц. — Знает ли Фиртель про Зонненштайн? Стоит ли ему говорить?»
— Что значит «свой» ход времени?
— Ты бы ещё спросил, что такое время. Если б я знал, меня бы давно укокошили. Разумеется, после того, как доктор Брахт присвоил бы это моё открытие.
— Один человек... ну, тот самый учёный, которого расстреляли... всё повторял, что время — это энергия.
— Слишком общие слова, — фыркнул Фиртель.
Немного позже Фиртель увидел наброски планов. В лаборатории без особых проблем можно было втихомолку разжиться карандашами и бумагой, чем Хайнц не замедлил воспользоваться. Рисование планов его успокаивало. Когда его все оставляли в покое, он шёл в угол зала, где находился стенд для испытаний зеркальных камер, прятался за старой чертёжной доской, скрывавшей его от взглядов тех, кто входил в помещение, и для начала на пару-другую секунд прикрывал глаза, воображая, будто сверху, с высоты птичьего полёта, смотрит на свою тюрьму.
Замок Фюрстенштайн. Лесистый холм, вытянутый с юго-запада на северо-восток, служил замку основанием и таил в своих недрах многоуровневые галереи, облицованные армированным бетоном или просто вырубленные в скале. У подножия, к северу, в чахлом замученном перелеске, на болотце, среди редкого, но высокого и прямого сухостоя, мало-помалу разрастался сооружённый на скорую руку «рабочий лагерь Фюрстенштайн» для заключённых, денно и нощно, в три смены, прорубавших тоннели. Дня не проходило, чтобы в подземельях не случалось завала от неправильно заложенного динамита или кого-нибудь не давило вагонеткой, не говоря уж о том, что холод и болезни выкашивали рабочих почище постоянных аварий. Но ежедневно приходил транспорт из большого лагеря Гросс-Розен, и потому количество узников оставалось прежним, менялся лишь национальный состав — то было больше слышно польской речи, то венгерской, — а больных узников до недавнего времени отправляли в газовые камеры Аушвица, которые, впрочем, теперь пустовали, потому что со дня на день там ожидалось наступление русских. Подумать только, теперь Хайнц знал с десяток названий концлагерей, хотя ещё несколько месяцев назад он даже затруднился бы толком объяснить, что такое концлагерь. Во внешнем мире бытовало очень смутное представление о концлагерях; однако любой говоривший о них невольно понижал голос.